Майя Кучерская - Константин Павлович

ЭПИЛОГ.

КОНСТАНТИН ПАВЛОВИЧ ЖИВ

Народу с Константином прощаться запретили — всё из тех же санитарных предосторожностей. Гроб с его телом простоял в Петропавловском соборе на катафалке три дня, и только княгиня Лович почти неотступно находилась рядом. 17 августа под гром пушек великий князь Константин, оплаканный узким кругом близких, был наконец погребен в Петропавловской крепости. «Когда гроб опускали в могилу, император, как рассказывают, горько плакал. И в самом деле, удивительная судьба великого князя, оказавшаяся столь роковой и для империи, и для этой несчастной Польши, и для всего общества, вместо того, чтобы вызывать ненависть к виновнику стольких бед, должна пробуждать в душе глубокую и мучительную жалость к тому, кто был скорее несчастным, чем дурным человеком!» — записала в дневнике Долли Фикельмон. Ей вторит другой мемуарист: «Какой грустный конец столь громкой и богатой событиями жизни! Переходить Альпы с Суворовым, вступать в Париж во главе победоносной гвардии, отказаться от славнейшего престола в мире и завершить земное существование в скромном губернском городке! Какие резкие переходы и какое обилие крупных явлений, втиснутых в тесные пределы одной жизни, сравнительно недолгой»{564}.

Княгиня Лович, болевшая почти весь последний год, ненадолго пережила супруга. После погребения Константина она провела месяц в Гатчине, затем по приглашению императора переехала в Царское Село. Здоровье ее делалось всё хуже. Она успела узнать о торжестве русских войск, которые ранним утром 27 августа (8 сентября) во главе с фельдмаршалом И.Ф. Паскевичем вошли в Варшаву, — но вряд ли княгиня, оставившая в Польше и родственников, и близких, разделяла всеобщее ликование. 17 ноября 1831 года, ровно через год после страшной варшавской ночи, княгиня предала душу в руки Божий. Ее погребли в Царском Селе, в костеле Иоанна Крестителя{565}. 22 ноября того же года Вяземский в письме Дарье Федоровне Фикельмон писал о княгине Лович с большим сочувствием и проницательностью: «Итак, предназначение судьбы свершилось. Она умерла в годовщину польского восстания. Это античная трагедия по всем правилам. Там были налицо рок, ужас и жалость, и единство времени было соблюдено. Я очень огорчен тем, что не повидал княгиню еще на этой земле перед развязкой драмы»{566}.

Когда первое потрясение смертью цесаревича прошло и холера наконец покинула российские пределы, разговоры об отравлении и самоубийстве Константина Павловича смолкли. Внезапная кончина его начала толковаться в соответствии с более привычной схемой — скончаться за одни сутки брат императора просто не мог. Веселый, озорной, бравый, великодушный цесаревич, который, как фольклорный герой, не старился и не болел, не ведал и смерти.

«Константин Павлович не умер, а находится в живых… живет во Франции, откуда придет войною на Россию с французскими и другими войсками, сухим путем и морем, и будет требовать царства от императора Николая Павловича, потому что войска и народ прежде присягали ему на верность… Каждому солдату цесаревич обещал дать по два рубля в день жалования, а народу даровать вольность и освобождение от податей».

Константин Павлович «приехал на судне в Одессу и, выйдя на берег в партикулярном платье, прошел мимо часового, который будто бы, узнав в нем особу цесаревича, стал во фронт и отдал ему честь, сделав на караул. “Кому ты отдаешь честь?” — спросил Константин Павлович. — “Вашему императорскому высочеству”. — “Я, братец, купец“, — сказал на это великий князь и, дав часовому 25рублей ассигнациями, пошел по дороге»{567}.

Его не было видно, но и раньше он не слишком жаловал Россию своим присутствием, так что слухи легко объясняли, отчего его нет, — великий князь во Франции, в Одессе, Кишиневе, Минске, наконец в Сибири, в Москве. Он и далеко, и где-то совсем рядом. Точно и не было этих семи лет, что пролетели со дня воцарения Николая. Толки, бродившие теперь в народе, были похожи на те, давние, образца 1826 года, как близнецы. Цесаревич по-прежнему враждовал с братом Николаем, по-прежнему любил крестьян и солдат до самозабвения и всегда заступался за них перед императором.

Что оставалось делать в такой ситуации Константину Павловичу? Конечно, восстать из гроба. И Константин воскрес. Он являлся повсюду, собирал мужиков, рассказывал им, как давно бродит по белому свету, смотрит на страдания человеческие и как скоро положит им конец{568}. Мужики же ловили каждый вздох его императорского высочества, жаловались, открывали ему свои горести и обиды. В 1835 году, спустя четыре года после его смерти, говорили, что «его высочество великий князь Константин Павлович ушел с польскими солдатами за французскую границу, потому что не любит русских дворян, которых он намерен вешать»{569}. В 1853 году в войсках, стоящих в Тифлисе и «близ оного», зашептались вдруг, что Константин Павлович «жив и пребывает в Греции для снискания там защиты», а в «настоящее время для действия против него объявлена война». Но, по словам солдат, «если дойдет дело до войны», они не пойдут воевать против Константина: «…побросаем оружие, пушки заклепаем и драться против законного царя нашего не будем — от него больше милостей можем ожидать, он, говорят, не жаловал дворян, а любил солдат, их ласкал, награждал и, конечно, не заставит служить 25 лет, а потом по миру ходить»{570}.

Это были отнюдь не пустые «разглашения» и зловредные разговоры. Константин Павлович имел плоть и кровь, показывал крестьянам и солдатам «царские знаки» (то обрубленный указательный палец, то грудь, заросшую крестом), а в отдельных случаях совершал даже магические действия, отчего доверие к нему только возрастало. Потом его ловили — все Константины Павловичи, как на подбор, оказывались солдатами, беглыми или состоящими в бессрочном отпуске: рядовой Московского полка Корнеев, бывший гусар Николай Протопопов, рядовой гусарского полка Александр Александров, бывший каторжник Константин Калугин{571}. Ни одному Лжеконстантину не удалось поднять даже крошечного возмущения — им скручивали руки, их допрашивали и везли по этапу. Отпускали только явных безумцев, которые тоже полюбили называть себя Константинами{572}.

Слухи о странствующем по Русской земле Константине Павловиче бродили еще долго, перетекая из одной губернии в другую, из года в год, из десятилетия в десятилетие, и добрались, наконец, до начала 1860-х. В это время Константина Павловича начали путать с великим князем Константином Николаевичем, давно уже вошедшим в возраст, принимавшим активное участие в разработке крестьянской реформы и тоже слывшим заступником крестьян. Однако не будь у Константина Николаевича такого звонкого имени и легендарного дядюшки в придачу, не видать бы ему и такой популярности в народе.