Петр Чайковский - Ада Григорьевна Айнбиндер

на себя внимание парижской публики. Репетиции, концерт – все это, конечно, очень волновало и утомляло меня, но этого рода утомление скорее приятно. А вот утомление от посещений, обедов, вечеров – вот это для меня ужасно!!! Клянусь, что в последний раз проделываю всю эту скучную и томительную штуку, т. е. что впредь буду торчать дома. В глубине души такая тоска по родине, такое нетерпение вернуться домой, что трудно высказать»[770].

Перед отплытием в Америку композитор на некоторое время остановился в Руане в надежде поработать. Сочинение шло тяжело – Чайковский впал в панику из-за опасений не успеть оперу и балет в срок и обратился к директору Императорских театров Ивану Всеволожскому с просьбой перенести постановку на год на сезон 1892/93 года. Свое состояние композитор описал брату Модесту в письме от 3/15 апреля 1891 года:

«После твоего отъезда начались мои терзания и мучения и шли все на crescendo, а вчера вечером я дошел до кризиса, кончившегося тем, что я написал И. А. Всеволожскому большое письмо. Теперь гора свалилась с плеч, и я выздоровел после трехдневного сумасшествия. Главная причина моего отчаяния была та, что я тщетно напрягал свои усилия в работе. Ничего не выходило кроме мерзости. Вместе с тем “Casse-noisette”и даже “Дочь короля Рене” обратились в какие-то ужасающие лихорадочные кошмары, столь ненавистные, что, кажется, нет сил выразить. Меня просто терзало сознание совершенной невозможности хорошо исполнить взятый на себя труд. А перспектива постоянного напряжения на пути в Америку, и там, и по возвращении стала каким-то грозным, убийственным призраком. Трудно передать все, что я испытал, – но не помню, чтобы когда-либо был столь несчастным. А как фон для моих авторских мучений прибавь себе еще ту тоску по родине, которую я предвидел и без которой никогда я теперь не обхожусь вне России. Наконец сегодня ночью я решил, что так продолжаться не может, и утром написал большое письмо к Всеволожскому, в коем прошу его не сердиться на меня за то, что оперу и балет я не могу представить раньше, как к сезону 1892–1893. Теперь гора свалилась с плеч. В самом деле, к чему я буду мучиться и напрягать себя? И может ли выйти что-нибудь хорошего из такого напряжения. Вот уж я дошел до того, что даже “Дочь кор[оля] Рене” ненавижу. А ведь вся штука в том, что я должен ее любить!!! Ну словом, я должен поехать в Америку, не имея в перспективе непосильного, срочного труда, иначе я просто с ума сойду. Я и теперь так разнервничался, что и Всеволожскому писал и тебе пишу с лихорадочною нервною дрожью. Нет! К черту напряжение, торопливость, нравственные пытки. Я ведь чувствую, что из “Дочери кор[оля] Р[ене]” могу сделать шедевр, – но не при этих условиях»[771].

Из Руана Чайковский на сутки съездил в Париж, где встречался с пианистом Василием Львовичем Сапельниковым, с которым много выступал, и сейчас здесь несколько дней назад под управлением Петра Ильича он сыграл его Второй фортепианный концерт. В этот день композитор узнал трагическую новость – умерла его младшая сестра Александра Ильинична: «…взявши “Новое время”, я из последней страницы узнал, что Саша скончалась. Выбежал оттуда как ужаленный. <…> Сначала я думал, что мой долг бросить Америку и ехать в Петербург, но потом я сообразил, что это бесполезно, а между тем пришлось бы возвратить в Нью-Йорк 5000 фр[анков], уже мной полученных вперед, лишиться остальных и билета. Нет, поеду в Америку. Я очень страдаю нравственно. Боюсь ужасно за Боба, – хотя и знаю по опыту, что в эти годы подобные горести переносятся сравнительно легко»[772].

Вернувшись из Парижа и переночевав в «постылом Руане», Чайковский отправился в Гавр, занял свою каюту на пароходе «Британия», который в 5 часов утра 6/18 апреля вышел из Гаврского порта. Путь через Антлантический океан занял девять дней. Находясь на корабле, Чайковский в жанре дневника описывал события каждого дня Модесту Ильичу:

«Пароход удивительно роскошен; это настоящий плавающий дворец. Пассажиров не особенно много. В 1-ом классе 80 человек. Порядок дня такой. В 7 часов дают чай или кофе, и можно требовать к себе в каюту. От 9 до 11 завтрак; т. е. каж[дый] может, сев на свое место, потребовать сколько хочет кушаний, а их на карте штук 10; при этом едят свободно, т. е. когда кто хочет, лишь бы не раньше 9 и не позже 11. В 11/2 lunch, т. е. опять обильный завтрак. Я отказался от него, но, кажется, я один. В 51/2 обед, очень обильный и вкусный. Я сижу за небольшим столом вместе с каким-то американским семейством. Очень неудобно и скучно»[773].

В первый же день плавания на борту произошел трагический случай. Молодой человек из второго класса, стоя на палубе, вынул бумажник, записал несколько строк на бумаге и выбросился за борт. Пароход остановился, спустили шлюпку, но поиски оказались безуспешны. Петр Ильич помогал разбирать предсмертную записку молодого человека – она была на немецком, а пассажиры в основном были американцы и французы. «Из разговоров публики ясно, что молодой человек весь день обращал на себя внимание своими странностями и что он сумасшедший»[774], – писал композитор.

Петр Ильич впервые увидел бескрайние просторы Атлантического океана: «Погода великолепная; море тихо, и пароход идет так покойно и ровно, что иногда забываешь, что находишься не на суше. Сейчас видели маяк на западной конечности Англии. Это последняя земля до самого Нью-Йорка»[775].

На другой день Чайковский писал: «Вид моря очень красив, и в те часы, когда я свободен от страха, я наслаждаюсь дивным зрелищем. Интересуют меня очень три чайки больших размеров (кажется, это альбатросы), которые упорно следят за нами, и мне говорят, что они будут плыть с нами до Terre-Neuve. Но когда ж они отдыхают и как они проводят ночь?»[776]

Он подмечал разные истории среди пассажиров и экипажа, описывал ураган и качку корабля. В пути его настигла морская болезнь, к которой считал себя неуязвимым, а также кража кошелька, в котором находилось 460 франков золотом. Далее случилось то, чего Петр Ильич все-таки не ожидал: «На пароходе узнали, кто я, и теперь беспрестанно подходят разные господа и спрашивают, я ли такой-то. Засим начинаются любезности, комплименты, беседы. Знакомых набралась масса, и теперь я уже никак не могу найти места, где бы походить одному. Куда ни пойду – знакомый, тотчас начинающий ходить рядом и разговаривающий. Кроме того, пристают чтобы я сыграл. Я отказываюсь, – но, кажется, придется что-нибудь исполнить на скверном пьянино, чтобы отделаться»[777].

14/26 апреля Петр Ильич прибыл в Нью-Йорк