Артем Драбкин - Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945.

Летный состав питался на фронте по 5-й норме. Это одна из высших норм питания. Но все же иногда и ее не хватало, и мы просили у официанток, или, как их тогда называли еще, подавальщиц, добавку, в основном со­стоящую из какой-либо каши или картофельного пюре. Вот и в этот раз разгулявшийся аппетит потребовал до­бавки, что я и попросил. И вдруг она мне ответила, что мяса — пожалуйста, а вот с кашами плохо, так как буд­то б было распоряжение по тылу, что мы находимся на территории противника и должны снабжаться за счет запасов, взятых на трофейных складах. А мяса сколько угодно, и принесла большой кусок свинины.

В дальнейшем мы перелетели в маленький городок, где, по-видимому, была большая кроличья ферма. И нас начали тут же кормить жареной крольчатиной, сколько душе угодно. Но через несколько дней некому или нечем было кормить кроликов — их распустили! Они разбежались по окрестностям. Была зима. Расти­тельности еще никакой, хотя снег почти сошел. И вдоль дорог в канавах на полях стали валяться дохлые, облез­лые зверьки. И такой отвратительный вид у них был, что мы просто видеть не могли жареной крольчатины, а не то что есть!

Под Ченстоховом был один анекдотичный случай, тоже связанный со столовой. Вечером по окончании полетов нас отвозили в дом, километрах в десяти от аэродрома, располагавшийся рядом с шоссе. Столовая находилась через дорогу. Как-то поздно вечером мы пришли на ужин. Видимо, по шоссе шла машина с за­жженными фарами, или еще что произошло, я не знаю, но немецкий бомбардировщик, а может, и не один, стал бросать бомбы вдоль шоссе. Возникло ощущение, что каждый разрыв все ближе, ближе к столовой, сей­час нас накроет. Поднялся переполох. Кто-то, подни­мая скатерти, полез под стол, как будто это поможет. Подбежала официантка, встала на колени, собираясь поднырнуть под стол, как все, — тут подскочил моло­дой летчик и вместо скатерти поднял у нее юбку, голо­вой вперед, и они мгновенно исчезли под столом. Смешно? Я не смеялся. Я видел в начале войны, так же в одноэтажном здании люди погибли во время бомбар­дировки. Поэтому я это зафиксировал взглядом и рва­нул к двери на улицу. Двери были двойные, с неболь­шим тамбуром. Таких, как я, оказалось человека четы­ре, а с улицы человека четыре или пять рванули в помещение. И вот в этом тамбуре собрались около де­сятка здоровых крепких ребят. Сопят, кряхтят, матерят­ся и стараются протиснуться: мы — туда, они — сюда. Чем бы кончилось, не знаю, но в это время на улице раздался хриплый бас: «Совсем охренели! Дайте друг другу пройти. Немец давно улетел и кофе пьет». Наш пыл прошел. Повернулись. Ребята из-под столов выле­зают. Начались подначки...

Наш аэродром располагался на узком поле. Это бы­ла полоса приблизительно тысяча метров в длину и ше-стьдесят-восемьдесят в ширину. Вдоль длинных сторон рос лес с деревьями солидного возраста. На опушке с одной стороны и ближе к одному из торцов поля росла огромная сосна. Выше остальных деревьев метров на десять-двенадцать. В густой кроне этой сосны была сколочена площадка, на которой с утра и до вечера не­прерывно находился солдат — наблюдатель за возду­хом. В его задачу входило вовремя предупредить о на­лете немецких самолетов на наш аэродром. Он был со­единен телефоном с КП. В торцах этого поля был молодой подрост доз деревьев лиственных пород, так что взлетать и садиться можно было только в одном на­правлении.

В один из боевых дней подул сильный ветер с пра­вой стороны поперек аэродрома. «Боковик» был такой сильный, что полеты прекратили. В мирное время о по­летах в таких условиях не было бы и речи, но на фронте с этим не считались. Пришел приказ выслать срочно звено. Приказ есть приказ! Надо выполнять. Командир полка Виктор Васильевич Власов сам стал инструкти­ровать наше звено, выделенное для боевого вылета. Он стал нам дотошно объяснять, что и как нам делать на взлете при сильном боковом ветре. Впоследствии я узнал, что он долгое время был инструктором в Качин-ской авиационной школе и привык курсантам все «рас­кладывать по полочкам». Напоследок он несколько раз повторил, чтобы мы придерживали самолет левой но­гой, предохраняя от разворота вправо: «Держите ле­вой!» И дал «добро» на взлет.

Первым вырулил и пошел на взлет командир звена гвардии старший лейтенант Гончар, за ним его ведо­мый гвардии младший лейтенант Толя Пушилин. А ко­гда стал выруливать мой ведущий гвардии лейтенант Юра Голдобин, я решил, что буду взлетать парой. Так как, взлетая по одному, потом надо догонять, при­страиваться, что ведет к потере времени. Во время пе­рестроений нас могут атаковать немецкие истребите­ли, и мы будем попросту мишенями. А когда взлетаешь парой, то сразу взлетает «боевая единица», и надо только набрать высоту и скорость, и можно встречать противника. И так вырулил, пристроился справа от ве­дущего. Мы нормально взлетели, и Голдобин тут же пристроился к Гончару. Мы, не теряя времени, полете­ли к линии фронта. Я, как положено, закрутил головой. Заметил, что нас не четыре самолета, а только три! Где же четвертый? Так как командир звена шел впереди и к нему пристроился Голдобин, значит, нет ведомого ко­мандира звена Толи Пушилина. Зенитки не стреляли, немецких самолетов не было, значит, что-то, наверное, с мотором. И самолет, по-видимому, остался на аэро­дроме.

Когда окончилось время и мы должны были возвра­щаться на аэродром, нам передали по радио приказ идти не на свой аэродром, а на соседний. Где этот аэ­родром, мы ориентировочно знали и направились туда. Аэродром был больше нашего, и на нем можно было садиться и взлетать с различными курсами в зависимо­сти от направления ветра, а значит, тут ветер, хоть и сильный, не затрудняет посадку, как это было бы на на­шем аэродроме. Нас уже ждали. После посадки показа­ли место нашей стоянки. Выделенная техслужба тут же приступила к осмотру и заправке наших самолетов, а мы собрались втроем и стали обсуждать, почему нет с нами Пушилина. Командир звена спросил Голдобина: «Видел, как взлетал Пушилин?» На что Голдобин отве­тил, что видел, как тот начал разбег, а потом он отвлек­ся, так как мы стали взлетать парой и он боялся столк­нуться. Так ничего и не уяснив, пошли ужинать. Наутро ветер прекратился, и мы перелетели на свой аэродром. Тут все стало ясно. На взлете, когда оторвался от зем­ли, идя в набор высоты, Пушилин, боясь развернуться вправо и помня инструктаж, что надо больше придер­живать самолет левой ногой, увлекся этим и сильно ук­лонился влево. Левым крылом он наскочил на сосну с наблюдателем, перерубил ствол, так что крона сосны вместе с наблюдателем опустилась, как парашют, на землю (говорили, что наблюдатель ошалел, оказав­шись неожиданно на земле). Самолет перевернулся и упал в лесок, находящийся в торце аэродрома. К тому времени, когда мы перелетели, Толю уже похоронили. Мы постояли у сильно исковерканного, не подлежав­шего ремонту самолета, помянули Пушилина и стали готовиться к очередному боевому вылету. Война про­должалась.