Александр Родимцев - Твои, Отечество, сыны

А в группе солдат, ехавшей вслед за нами, шел разговор о том, что наболело, что каждый день поминали соленым словом и в боях, и на отдыхе, — шел разговор о втором фронте.

Пожилой солдат, чубатый и рыжеусый, говорил:

— Я бы этому господину Черчиллю соли на хвост не сыпал, — кислоты ему, трепачу, плеснул бы! Эх, братцы, доведись мне с ним встретиться…

Кто-то приглушенно хохотнул и спросил деловито:

— И что ты ему сказал бы?

— Не торгуй, сказал бы, правдою — больше выгоды будет!

Молоденький бойкий солдатик заговорил запальчиво:

— Ты к совести его, Гаврюша, не стучись: там, где у другого совесть, — у него хитрость. Да и американские дружки только похваляются, а хвастать — не косить, спина не болит. Ты кровью исходишь, чтобы общее дело боронить, а дружки-американцы банки с тушенкой подсчитывают. Наши им жизни, брат, нипочем, они еще за каждый кусок колбасы тройную плату потребуют!

— Зато Черчилль их куда как хвалит…

— В хваленой капусте много гнилых кочанов! Дело-то ведь ясное — за нашей спиной стакнулись: мол, пускай Иван кровью своей землю удобряет, а мы, толстосумы, урожай придем собирать. В общем-то, братцы, верно пословица говорит, что змея меняет шкуру — не меняет натуру.

Сергей Николаевич тихонько смеялся:

— А наши ребята, пожалуй, могли бы написать американцам да англичанам крепкое письмецо! Право, если бы от меня зависело, я разрешил бы.

Увлеченные разговором, мы миновали голые, выжженные высотки, и впереди, в двух километрах, уже виднелись в зелени садов белые домики Западной Вейделевки. Почуяв жилье, лошади пошли живее, но где-то близко, словно под нами, под землей, вдруг зародился смутный, прерывистый гул…

Сначала я подумал: самолеты. Нет. Небо было чистое от края и до края, а гул нарастал все отчетливей. Привстав на стременах, я оглянулся: над склоном высотки, что была от нас метрах в двухстах, взлетели пыльные смерчи. Танки!

Я обернулся к отряду:

— Врассыпную!.. Обойти Западную Вейделевку и держать направление на Нововаславль…

Три танка одновременно выметнулись из-за склона и, идя на предельных скоростях, сразу же открыли пулеметный огонь. Замысел танкистов был ясен каждому — подавить нас гусеницами и расстрелять из пулеметов. И они легко расправились бы с нашей малочисленной, почти безоружной группой, если бы… Теперь я подумал об этом, как о редкостном счастье, — если бы не такая — изрезанная оврагами — степь…

Команду повторять не приходилось,— конница рассыпалась по степи во все стороны; мой Воронок, чуя опасность, птицей пронесся над яругой, перелетел через кусты терновника, промчался по зарослям бурьяна. Зубков оказался несколько впереди меня, но его конь вдруг шарахнулся в сторону, покачнулся и рухнул наземь. Комиссар успел спрыгнуть в самую последнюю секунду. Воронок промчался дальше, и я с трудом удержал его над обрывом оврага, черно распахнутым в зарослях трав.

«Возвратиться к Сергею Николаевичу… Успею ли?..» Ревя моторами, три танка метались по степи, и от ливня пуль, как от бурана, в воздухе вихрилась сбитая трава.

Я видел, как падали наши бойцы, как падали и пытались встать, и бились в последних конвульсиях лошади. Чубатый рыжеусый солдат, тот самый, что недавно вел беседу о втором фронте, встал из бурьяна, глядя на своего сраженного коня. Я успел ему крикнуть:

— Близко овраг… Поторопись!

Оглянувшись, я увидел в его руках гранаты. Да, удивительно запоминаются подробности этих считанных секунд. Гранаты солдат держал на уровне груди, а вокруг вихрилась трава, и было в его облике, в плечистой фигуре, освещенной предзакатным солнцем, невозмутимое, деловитое спокойствие.

Будто в кино, этот кадр сменился другим: комиссар Зубков приподнялся из буркуна, махнул мне рукой, размазал на потном лице полоску пыли:

— Уходи, Александр Ильич… Успеешь!

— Не ранен?

— Нет… но уходи!

— Вот что: не мудри. Берись за луку и становись на стремя. До обрыва сотня метров — дотянем!

Трудно было комиссару, не имея опыта джигитовки, сунуть в стремя ногу, удержаться за луку седла, но теперь нам было не до образцов кавалерийского искусства. Послушный Воронок будто понимал, что нам все равно не расстаться, и пошел мягкой рысью, осторожно неся двоих.

Я спешился у самого обрыва. Пулеметная очередь просвистела над нами, как ветер. Комиссар сделал шаг и покатился по глинистому откосу. Умный конь отпрыгнул в сторону, пробежал вдоль оврага, отыскал понадежнее склон и легко сбежал на каменистое русло. Я задержался на кромке лишь на какие-то секунды. Где-то очень близко дважды грянули гранаты. Надрывно взвыл танковый мотор. Снова залился длинной очередью пулемет.

Я понял: чубатый солдат сделал свое дело — он бросился с гранатами под танк.

Уже вечерело, и вражеские танкисты прекратили преследование. Кто-то из бойцов доложил, что один вражеский танк подбит.

— Если они попытаются взять его на буксир, — сказал я солдату, — отличная минута, чтобы перебить этих псов! Передай бойцам: человек пять — ко мне.

Он козырнул — «Есть!» — и бросился вниз по оврагу. Комиссар отчаянно карабкался по крутизне откоса, ухватился за корень, приподнялся, выглянул в степь.

— Нет, Александр Ильич, эти прохвосты осторожны. Они подобрали экипаж, а машину бросили. Вон как торопятся!

Мы выбрались из оврага и подошли к покинутому танку. Он был совершенно цел, и только оборванная гусеница валялась в сторонке, в бурьяне. А из-под машины высунулась и застыла темная, жилистая рука. На пальце блестело золотое колечко…