Виктор Степанов - Юрий Гагарин

Он обладал удивительной способностью в каждом своем товарище подмечать лучшее, обращать внимание других на это лучшее. Причем делал он это очень тонко, деликатно, так, что человек от его похвалы чувствовал себя окрыленным».

Георгий Береговой: «Я познакомился с Юрием Алексеевичем, когда он уже находился в зените славы. Людям, не встречавшимся с ним лично, Гагарин казался тогда каким-то необыкновенным человеком. А он тем временем оставался таким же, каким был до полета, — простым, скромным, отзывчивым. Мы, его товарищи по профессии, видели в нем благожелательного, умного советчика, образцового офицера. И хотя он был моложе некоторых из нас, поучиться у него можно было многому. Выдержка, дисциплинированность, необычайное трудолюбие, оптимизм, эрудиция, убежденная целеустремленность коммуниста, общительность и доброта — всеми этими благородными качествами Юрий Алексеевич Гагарин был наделен очень щедро и ими, собственно, руководствовался во всей своей жизни».

Из окна было видно все то же. С шестого этажа, казалось, будто поблескивающие молодой бронзой сосенки привстают на цыпочки и тянутся, тянутся кверху, делаясь от этого еще стройней.

— Это еще папа сажал, — говорила Валентина двум девочкам, когда они все вместе выходили на балкон.

Чуть левее, через поляну, вдоль узкой тропинки толпились березы.

— По утрам папа выбегал на эту тропинку. Быстрым, как на курсантской физзарядке, шагом проходил дальше, почти до самого вот того шоссе. А возвращаясь, непременно останавливался под березами и дышал. Быть может, он ловил запахи далекого деревенского детства… Он очень любил эти деревья…

Валентина отворачивалась, отходила от окна: смотреть на то, чего каждый день касался его взгляд, вернее, на то, что как бы осталось его взглядом — это свечение сосенок, трепет листвы на березках, золотисто-белая россыпь ромашек на лужайке, — смотреть на это было невыносимо. Она захлопывала окно, задергивала штору, и голоса дочерей возвращали ее к действительности.

Девочки занимались уроками и, вглядываясь в их отражающие совсем другие заботы лица, она ловила себя на том, что время проявляет сходство: у Гали глаза и брови его, а вот его наклон головы и улыбка — у Лены… И его профиль…

Та, что постарше, задавала непростые вопросы:

— Мам, это Экзюпери сказал, что летчики не умирают, а возвращаются в небо?

Но Валентина слышала сейчас только голос Юрия:

— Любовь с первого взгляда, Валя, это прекрасно, но еще прекраснее — любовь до последнего вздоха… Ты не обижайся, но лучше семь раз отмерить, а один раз отрезать…

И видела его молоденьким курсантом.

— Слушай, Валя, а может, махнуть на все? Может, вернуться к родителям? Они концы с концами едва-едва сводят, а я… У меня же после техникума специальность… Как ты думаешь, а? Буду зарабатывать, помогать…

— И ты можешь расстаться с мечтой?..

Да, это позже, значительно позже, он частенько станет повторять с притворным укором: «А кто виноват во всем? Ты!» И доставал фотографию, которую Валя подарила ему в день его рождения.

— Откуда тогда взялись у тебя такие слова? «Юра, помни, что кузнецы нашего счастья — это мы сами. Перед судьбой не склоняй головы. Помни, что ожидание — это большое искусство. Храни это чувство до самой счастливой минуты. 9 марта 1957 г. Валя». — И обнимал благодарно, нежно.

— Перед судьбой не склоняй головы, — шептала себе Валентина. — Ну а чего теперь ждать? — И она снова раздвигала шторы, распахивала окно, вглядывалась туда, где терялась в деревьях тропинка. Справа стояли сосны, слева — березы.

— Мам, а какие еще деревья посадил папка? — спрашивает старшая, возвращаясь на балкон.

— Пойдем, дочка, спать…

Задремала Валентина перед рассветом и во сне, перемешанном с явью, не то в яви, перемешанной со сном, увидела себя на балконе. Солнце окропило золотом верхушки сосен, побрызгало по траве, подрумянило бересту на березах. Было утро как утро, каких и не счесть, но что-то очень светлое поднималось в душе, и этот свет отзывался в каждом окне. Она подняла голову, огляделась: да, теперь все окна Звездного глядели туда же, куда и она, — по тропе мимо любимых своих берез шел бронзовый Юрий. Это был он — такой, каким она обычно видела его со своего балкона на шестом этаже. Юрий держал, словно прятал за спиной цветы, он всегда приходил с цветами.

— Мам! — звонко крикнула одна из девочек. — Смотри, папа идет! Он же совершенно живой, мам?!

Нет, это действительно была явь. Они втроем стояли на балконе и смотрели на тропу, по которой мимо сосен и берез шел Гагарин.

ЭПИЛОГ

Трое космонавтов — двое мужчин и женщина — прощались с Гагариным и вправду словно с живым. Немного грустные, они переглянулись и пошли по широкой аллее Звездного от памятника прямо на Байконур.

Крыло самолета зависло над степью, и все услышали голос одного из космонавтов.

— Лететь на Байконур — это всегда лететь в голубой, пронизанный солнечным светом апрель, — осень, зима, лето ли плывет под крылом самолета. Лететь на Байконур — это лететь в утро новой эпохи, наполненное вселенской музыкой воспламененных дюз, громовыми раскатами старта, сквозь которую на всю планету еще слышится, еще отдается перекликающийся со звездами восхищенный гагаринский голос. Лететь на Байконур — это всегда лететь в будущее.

«Он жил впереди своего века», — говорил Королев о Циолковском. То же можно сказать о Королеве с Гагариным. Значит, лететь на Байконур — это лететь к ним, всегда живым. А стартовать — это стартовать с ними вместе…

Да-да, вы прилетаете на Байконур, и первая мысль — о сопричастности: «Вот этого солоноватого горячего ветерка глотнул и он, Гагарин. И вот по такому же трапу он спускался и шел навстречу Королеву».

И теперь уже все, все, что двинулось вам навстречу, вы рассматриваете гагаринскими глазами.

Вот здесь его обнял Королев. Нет, они увиделись позже. Но то, что Королев встречал самолет, это точно. И вот по этому прямому, как будто выстланному по линейке, шоссе вереница автомобилей ринулась в Звездоград.

Что видел Гагарин в окошко автомобиля? Что больше всего поразило? Покачивание за стеклом равнины, пологой, как застывшее бурое море? Или колючий шар перекати-поля, перебежавший шоссе так испуганно, словно был он живым? Нет-нет, тогда в степи цвели маки, как будто заря разлилась по земле до самого горизонта… «Какое жизнерадостное солнце!» — воскликнул он. Интересно, а каким были тогда вот эти, в две шеренги расступившиеся по сторонам тополя? Рассказывают, что первое деревце Королев привез на Байконур из Москвы на самолете и посадил здесь наперекор всем стужам и суховеям. Сейчас весь город — видите — словно оазис!