Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)

Я представляюсь ему, как представитель СФК.

— Ладно, ладно, — отмахивается он, направляясь дальше. А потом, словно вспомнив:

— Да вы ведь адмссыльный?

— Да.

— Ну, вот и хорошо… Картинка очинно даже для вас пользительная. — И Мальцев широко ухмыляется, оскаливая желтые зубы. Глаза его совсем превращаются в щелочки.

— Почему полезно?

— Для проветриванья мозгов… Да и чтоб не забывать кой-чего!.. Тут у нас есть слабонервный один. Знакомый ваш. — Крутых!.. Эй, Крутых!..

Из кучки людей вышел Мишка.

— Есть, товарищ Начальник…

— Ага, вот футболисты наши… Ха-ха-ха!.. Поразскажь-ка Солоневичу, как это из этого подвала святые души на крылышках на тот свет уносятся… Ха-ха-ха… Вона под той стенкой, где мишени будут стоять. Крутых, тут тебе, вот, самая тренировочка будет… С тебя покеда стрелок и чекист хренова-а-атый… Тренировка, бра-тишечка, тренировка самое важнецкое дело!..

И веселый чекист побежал дальше.

Но мы ни о чем не разговаривали.

Недели через три-четыре я поздно вечером возвращался к себе домой. В городе было совсем темно. Окраинные улицы тонули в грязи, и я с трудом осторожно шел по узеньким деревянным мосткам у покосившихся заборов.

Навстречу мне, пошатываясь, тяжело шлепал по лужам высокий, коренастый человек. Видя, что он и на узких досочках тротуара не тверд, я отступил в сторону, чтобы дать ему дорогу.

Что-то бормоча пьяным языком, человек прошел мимо, но потом внезапно обернулся…

— Солоневич, ты?

Я узнал Мишку Крутых. Он облапил меня и стал сердечно целовать, обдавая водочным перегаром.

Я хотел отвязаться от него и уйти, но Мишка взял меня под руку.

— Да ты не уходи, Солоневич… Не вороти морды… Думаешь — чекист, сукин сын, ангидрит его перекись марганца… Думаешь — в крови замаран Мишка… Палач!.. Душегубец!..

Сквозь пьяные нотки его голоса прозвучала глубокая боль человеческой души.

— Не плитуй, Солоневич… Погоди. Тута, вот, скамеечка под забором… Посидим… Да ты не смотри, что я пьяный… Потому, брат, и пью, что душа просит.

— Так ты же раньше не пил, Мишка!

— Так то раньше!.. — Голос комсомольца словно взорвался в истерике. — Раньше я, брат, человеком был… И думал, человеком и останусь… А вот, братишка, чекистом сделали… У меня все изболело, а они смеются… Гады ползучие… Помнишь, Мальцев этот?.. Знаешь, как он людей-то расстреливает?.. Не сразу… А с шуточками, прибауточками, со смешками… О-о-о-о-о!..

— И тебя заставили? — тихо спросил я.

Мишка повернул свое лицо ко мне, и его широко открытые глаза с каким-то странно пустым выражением застыли на мне. Несколько секунд он молчал.

— Расстреливал, браток… Заставили… Помнишь, тогда, как «Динамо» в первый раз играло, — как раз накануне и пришлось… Оттого-то я играть и не смог… В лежку лежал… Пьяный… Ежели-б не водка — сам себя порешил бы… Заставили… Куда денешься?.. Комсомолец — чекист, говорят… Должон… Вот в том подвале… С автомобильными фонарями…

Мишка почти бредил. Он впился пальцами в мою руку и говорил, как во сне:

— Поставили… Высокий такой, борода, видать, седая, седая… Спиной стоял он… Руки сзади веревкой связаны и только дрожат, дрожат… А Мальцев смеется: «Ну-ка, Мишенька… сдай крещение… По живой человеческой падали первый выстрел твой… Потеряй невинность свою, Мишенька, а то ненароком и сам туда встанешь»… А остальные смеются. Собрались, как в театр. И наган уже в руке… Седая голова дрожит впереди…

Комсомолец рассказывал эту историю с таким реализмом, что я невольно вздрагивал. А он все сильнее и сильнее сжимал мою руку и продолжал медленно напряженным голосом:

— А мальцевские глаза так и сверлят, так и жгут… «Плюнь, говорит, в него, Мишенька, пролетарским свинцом!.. Бахни, Мишенька… Ну-ка, согни пальчик!» У-у… Змея… Не знаю… Убей меня Бог, не знаю, как рука поднялась. Как во сне было. А потом откуда-то голос дошел: «Ничего, ничего, Мишенька! Мы добьем. Спервоначалу оно никогда чисто не выходит. Молодец, паря!» И опять выстрелы…

Голос комсомольца прервался каким-то судорожным глухим рыданием. Он схватил себя за голову и пробормотал.

— У-у-у… Гады! Иуды проклятые! Душу мою искровянили! — И внезапно сорвавшись со скамейки, он бросился от меня, слепо шагая по лужам и грязи.

Я остался сидеть, подавленный трагичностью его рассказа и своим бессилием.

Больше Мишу Крутых я никогда не видел. На мои вопросы о его судьбе динамовцы отмалчивались.

Перековка

«Мы, дети страшных лет России,

Забыть не в силах ничего»…

В один из суровых дней, когда мороз был ниже 50 градусов и дышать колющим ледяным воздухом можно было только сквозь шерстяную рукавицу, я встретил киевлянина Ледю. Он был в меховой шапке, сапогах из оленьего меха, с небритым измученным лицом:

— Как это вас сюда занесло?

— Да, вот, из Турухана… Два года там отбыл…

— Далеко на севере?

— У черта на куличках… Полторы тысячи километров… В тундре… Там только одни якуты со своими оленями. Привезли, выгрузили и бросили — живи, как знаешь. На мое счастье, в том кочевье еще один ссыльный был, священник из Харькова — он помог мне. А то хоть ложись под чумом и подыхай…

— Чем же вы там занимались?

Высланная казачья семья. Сотни тысяч семейств крестьян и казаков привозили на далекий север и выбрасывали на произвол судьбы…

— Да, вот, вместе с батей помогали якутам этим с оленями возиться, да охотиться… Да еще грамоте пытались учить и медициной заниматься… Ну, дядя Боб, и доисторическая же жизнь там!.. Верите ли, больше года мыла не видал…

— А из молодежи там никого не встречали?

— Была одна девушка, кажется, скаут из Крыма… Но верстах в 300, да я тогда и не знал…

— Не знаете, что с ней?

— Чекист, который меня вез сюда, говорил, что умерла: туберкулез. Еще бы! С юга девушка, лет, кажется, 16–17… В полярной дыре, да без питания…

Я рассказал Леде свои новости. Он печально покачал головой.

— Ну, ну, не думал я, что ребят так здорово даванут… По Киеву, кажется, человек около 20 арестовали… Но кого куда выперли — право не знаю… Вот, жду Лиду, она, может быть, знает…

— А она приедет сюда?

— Да я же, дядя Боб, женился на ней! Покорила она мое сердце веселостью своей, да задором… Да, вот, около года только прожил семьей…

— Ну, так вам нечего Бога гневить… А я, вот, только месяцев что-то четыре или пять…