Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

* * *

О Шварце начала 1950-х годов друзья вспоминали, что он был всегда, постоянно, каждый час и каждую минуту поглощен работой, даже на прогулке, за едой, даже когда шутил или говорил о вещах посторонних… Его характерной чертой было и то, что он долго считал себя несостоявшимся писателем. Отчасти это было связано с его скромностью и трепетным отношением к высокому званию писателя. «Ты знаешь, – говорил Шварц Леониду Пантелееву, – сказать о себе “я драматург” я могу. Это – профессия. А сказать: “я писатель” – стыдно, все равно что сказать: “я красавец”». И в то же время Шварц всю жизнь продолжал мучительный поиск своего стиля, подготовку к «большой прозе», о которой мечтал. «Ты знаешь, до сих пор не могу найти себя, – много раз жаловался он тому же Пантелееву. – Двадцать пять лет пишу для театра, а косноязычен, как последний юродивый на паперти…» При этом любая критика всегда воспринималась им как удар, получив который он должен был долго восстанавливаться.

С начала 1950-х работа над воспоминаниями, которые он шутливо называл «Ме…», стала занимать всё более значительное время, отведенное Евгением Львовичем для творчества. Непрерывные записи такого рода Шварц вел впервые в жизни. Ему удалось многое рассказать о своем детстве, о Маршаке, о «сегодняшних днях». Он впервые записывал всё, как было, без всякого умалчивания, по возможности ничего не убавляя и не прибавляя. «Я стал рассказывать о себе по нескольким причинам, – писал он. – Первая, что я боялся, ужасался не глухонемой ли я. Точнее, не немой ли. Ведь я прожил свою жизнь, и видя, и слыша, – неужели не рассказать мне обо всем этом? Впрочем, это не точно… Я думал так: “Надо же, наконец, научиться писать”. Мне казалось (да и сейчас кажется), что для этого есть время. Пора, наконец, научиться писать для того, чтобы рассказать то, что видел. Пора научиться писать по памяти – это равносильно тому, чтобы научиться живописцу писать с натуры. И вот я стал учиться. И по мере того, как я погружался в это дело, я стал испытывать удовольствие от того, что рассказываю, худо ли, хорошо ли, о людях, которых уже нет на свете. Они исчезли, а я, вспоминая их, рассказываю только то, что помню, ничего не прибавляя и не убавляя. Многих из них я любил. Все они оставили след в моей душе. <…> А потом и воспоминания о более далеких людях стали мне нравиться. Они жили, и я могу засвидетельствовать это. Иногда мне трудно удержаться от обобщений, – но я видел это! Как же не делать выводов… Но каждый раз, когда я пытаюсь обобщать, то теряюсь. И мне кажется, что я влез не в свое дело… Но я убедился, что могу рассказывать о более сложных предметах, чем предполагал. Страшные мысли о моей немоте почти исчезли. Если я еще проживу, не слабея и не глупея, несколько лет, то опыт, приобретенный за эти последние месяцы, может мне пригодиться…»

Немного позднее, в феврале 1951 года, Евгений Львович сформулировал для себя несколько принципов в процессе выполнения этой работы: «Условие, которое поставил я себе – не зачеркивать, отменил, когда стал рассказывать истории посложнее. И вот, перечитав вчера то, что писал последние месяцы, я убедился в следующем: несмотря на усталость, многое удалось рассказать довольно точно и достаточно чисто. Второе условие, которое я поставил себе – не врать, не перегруппировывать события, исполнено. Этого и оказалось достаточным для того, чтобы кое-что и вышло. Заметил, что в прозе становлюсь менее связанным. Но всё оправдываюсь. Чувствую потребность так или иначе объясниться. Это значит, что третьего условия – писать для себя и только для себя, исполнить не мог, да и вряд ли оно выполнимо. Если бы я писал только для себя, то получилось бы подобие шифра. Мне достаточно было бы написать: “картинная галерея”, “грецкий орех”, “реальное училище”, “книжный магазин Марева”, чтобы передо мною явились соответствующие, весьма сильные представления. Я пишу не для печати, не для близких, не для потомства, – и всё же рассказываю кому-то и стараюсь, чтобы меня поняли эти неведомые читатели. Проще говоря, стараюсь, чтоб было похоже, хотя никто этого от меня не требует…»

* * *

В конце августа, после ставшего традицией летнего отдыха с семьей Наташи, на даче становилось пусто и тихо. Евгению Львовичу казалось, что пребывание дочери прошло как один день, и обо многих важных вещах они не успели поговорить. С первого сентября в магазинах исчезали очереди, хотя летняя погода сохранялась еще долго. После шумной и полной жизни с семьей дочери Евгений Львович, как и всегда осенью, начинал мечтать о новой встрече с Наташей и подводить итоги…

Теперь он изменил систему рассмотрения заказов и принимал все предложения о работе, которые ему поступали. В результате он занимался, например, переделкой пьесы для художественного руководителя Театра эстрады Аркадия Райкина, согласившись написать для него новую программу. Другой текст Шварц готовил для актера Павла Кадочникова, который выступал в это время с двухчасовыми сольными программами. Одновременно Ленфильм предложил ему написать сценарий для экранизации повести Иосифа Ликстанова «Первое имя» о жизни уральских подростков. И Шварц подал заявку на этот сценарий. Согласиться на все эти предложения Евгения Львовича заставляли обстоятельства жизни и уроки, полученные им в процессе недавних обсуждений его пьес и сценариев чиновниками. Он понимал, что рассчитывать на какой-либо единственный проект невозможно и что теперь необходимо иметь несколько работ с разными сроками исполнения. Это давало надежду хотя бы на какой-то заработок. «Посылаем Андрюше игрушки, тебе конфеты и двести рублей к празднику, – писал вскоре Евгений Львович дочери. – Прости за скромные подарки – мой новый метод работы еще не реализовался…»

С Райкиным они познакомились в 1935 году. «…Его привела Шереметьева, тогда ведавшая репертуаром “детской” эстрады, – вспоминал Евгений Львович, – показать талантливого молодого актера, ради которого стоит поработать. Совсем юный, кудрявый, черноволосый, с печальными огромными глазищами, полногубый, курносый, производил он впечатление своеобразное и в самом деле необыкновенно приятное. И в нашей маленькой столовой показал он кусочки своих номеров так скромно и изящно, что ни разу я не смутился, слушая. И еще тогда угадывалась в нем одна его черта: это был неутомимый работник».

Однако первые впечатления Шварца от сотрудничества с Театром эстрады были сложными. «Эстрадный дух ужаснул меня, – отметил Евгений Львович в дневнике 1951 года. – Я немедленно отказался работать. Райкин (дух этот исходил не от него) и Гузынин[90] (тоже обезоруживающий добродушием), и Акимов стали уговаривать меня, и я дрогнул. И вот сел