Г. Штоль - Шлиман. "Мечта о Трое"

Шлиман озадачен. Кто еще на белом свете, кроме него, приносит материальные жертвы во имя науки? Таких людей считанные единицы. Но представить в их числе турецкого крестьянина с Крита? Просто невероятно!

Невзирая на штормовую погоду и пронизывающий холод, Шлиман отправляется на Крит. Проходит почти неделя, прежде чем маленькому судну удается достичь северо-западного побережья острова. Обман крестьянина очевиден: все лучшие земли он продал другим.

— Хорошо, эфенди, — говорит равнодушно турок, поняв, что его раскусили, — для тебя ведь важен лишь Кефала Челеби, холм, на котором ты собираешься копать. Я тебе уступлю его за сто тысяч.

Шлиман больше всего сожалеет, что дом не имеет двери, которой можно было бы, уходя, сильно хлопнуть.

Через два часа Шлиман сидит у нового генерал-губернатора и рассказывает ему о своих планах. Паша, прекрасно образованный человек и любитель древностей, в восторге от замыслов Шлнмана. Но он с сожалением качает головой.

— Известно ли вам, что турецкие законы не признают отчуждения имущества в пользу государства? При подобных обстоятельствах я вижу для вас лишь один выход: направить ходатайство в критский парламент, который соберется в конце апреля. Вы можете рассчитывать на мою самую энергичную поддержку. Конечно, необходимо подчеркнуть, что все найденное вами будет передано музею в Гераклионе. А лучше всего, если не вы, а сам музей направит мне соответствующее прошение, с которым я смогу обратиться в парламент. Как вы полагаете, удастся ли нам это?

— Разумеется, ваше превосходительство.

И действительно, в тот же день заявление музея составлено, а на следующий уже передано паше. Теперь Шлиману надо запастись терпением. Как ужасна эта необходимость ждать! Особенно когда ты не уверен, оправдана ли она. Нужно обрести эту уверенность!

И вот Шлиман, открывший так много забытых мест гомеровского мира, поздним вечером тайно покидает Гераклион. Ночью здесь не приходится опасаться, что за ним кто-то станет следить. Луна ярко освещает все вокруг. Наконец-то он на этом столь желанном и запретном холме! «Дворец имеет в длину пятьдесят пять метров, — записывает он, — а в ширину сорок три и три десятых. На западе местность опускается под углом в двадцать пять градусов». Это существенно облегчает задачу. Шлиман подсчитывает: с сотней рабочих он сможет откопать все за неделю.

Шлиман возвращается в Геракл ион. Поспав час, выпивает чашку черного кофе и отправляется с визитом к кое-кому из политиков, которые могут быть ему полезны.

— Вы основательно заблуждаетесь, доктор Шлиман, — говорит ему один из них, грек по национальности, — вы могли бы не утруждать себя визитом к генерал-губернатору. У нас на Крите имеют влияние две партии, и только от них зависит, будет ли вам дано разрешение или нет. Одна из партий поощряет все раскопки, но она в меньшинстве. Нас больше, и мы сильнее, но мы изо всех сил противимся каким бы то ни было раскопкам, потому что мы греки.

— Именно как греки вы должны были бы проявлять самый живой интерес к моей работе!

— Мы и проявляем, можете не сомневаться, и в другое время мы поддержали бы вас. Но сейчас мы против. Это другое время настанет, когда мы избавимся от турок, обретем независимость или воссоединимся с Грецией. Но пока Крит в руках турок, мы не уверены, что вырытые памятники старины будут в сохранности; с теми же, что в земле, ничего не случится. Никто — ни генерал-губернатор, ни сам великий визирь — не может гарантировать, что мы сохраним те сокровища, которые вы найдете. Самое торжественное обещание может быть тут же нарушено, н наши коллекции под покровом ночи перекочуют в Константинополь. Возможно и другое: никто, и я в том числе, не может поручиться, что рано или поздно дело не дойдет до волнений, до восстания. Чем ответят турки? Они разрушат наш музей в Геракл ионе, чтобы ранить нас в самое сердце: ведь они отлично знают, как мы им дорожим. Вот как обстоят дела, доктор Шлиман. Мне, очевидно, нет надобности говорить, что сказанное здесь должно остаться между нами. Но я должен был открыть вам всю правду: ведь вы оказали моему народу столько благодеяний! Могу дать вам лишь один совет: подождите, пока наступят иные времена. Быть может, ждать уже недолго. И тогда вы будете у нас самым желанным гостем!

Крит — вулканический остров. Неспокойны его недра, бурен, как вулкан, темперамент его жителей. Историки разных эпох сообщают о сильных землетрясениях, которым то и дело подвергался остров; города его и жилища обращались в развалины.

Но не только жилища и города превращает в прах своим трезубцем Посейдон. Иногда рушатся, как карточный домик, самые прекрасные и обстоятельные планы.

Еще в августе Шлиман с восторгом сообщает Вирхову, своему вновь обретенному другу: «В сентябре мы начинаем раскопки на Крите!» Он пишет ему из Парижа, куда приехал на Всемирную выставку.

А в сентябре весь остров — от Гераклиона до Феста, от Ситни до Кании — пылает в огне восстания. Теперь уже ехать на Крит Шлиман не может.

 Книга седьмая. ОДИССЕЙ ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ

Здесь твой супруг Одиссей, домой он вернулся, хоть поздно.

«Одиссея», XXIII, 7

Глава первая. Корабль феаков

В радость пришел Одиссей многостойкий, когда вдруг увидел

Край свой родной. Поцелуем припал он к земле жизнедарной...

«Одиссея», XIII. 353

В четыре часа утра (а осенью и весной — в пять) Шлиман, как правило, вместе с женой и детьми едет верхом к морю. Когда он возвращается после купания и кончает завтракать, приносят почту. Она частенько доставляет огорчения, но Шлиман всегда с нетерпением ее ждет. Иногда это целая сумка, иногда, значительно реже, — десятка два писем и газет. Из столиц разных стран приходят биржевые бюллетени, которые он, по старой привычке, все еще просматривает.

— Софья! — зовет Шлиман и распахивает одну дверь за другой, пока не находит ее. — Вести из Анкерсхагена! Наконец-то он согласился!

У этого письма долгая предыстория. Чем сильнее становилась тоска по родине, тем с большим нетерпением ждал его стареющий Шлиман. С тех пор как Вирхов вернул его отечеству, Шлиман часто бывал в Германии, не реже одного или двух раз в год, но всегда недолго: изучал музеи, читал доклады, лечился. Никогда в жизни он не позволял себе попусту тратить время.

Однако с того дня в горах Иды, когда Вирхов протянул ему как привет из Анкерсхагена цветущую ветку терна, образы родного края, где он провел детство и юность, больше его не покидали. С тех пор как он стал купцом в Амстердаме и Петербурге, он никогда не прекращал оживленной переписки с сестрами и знакомыми былых лет.