Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский

своему бесконечному милосердию, сделал это для меня, беспутного и паука, мелкого игрочишки, вразумив меня и спасая меня от игры, а стало быть, и тебя и Соню, нас всех на все наше будущее…» «Превосходная мысль» заключалась в том, чтобы просить у Каткова нового аванса в 300 рублей, переехать в Веве, где климат лучше, окончить роман и переселиться в Италию… Но вместо «общего спасения» писателя ждало страшное горе. 12 мая маленькая Соня скончалась. Отец изливает свою боль в письме к Майкову. Нельзя без волнения читать эти мучительные строки: «Соня моя умерла, три дня тому назад похоронили… Ох, Аполлон Николаевич, пусть, пусть смешна была моя любовь к моему первому дитяти, пусть я смешно выражался о ней во многих письмах моих многим, поздравлявшим меня. Смешон для них был только один я, вам, вам я не боюсь писать. Это маленькое трехмесячное создание, такое бедное, такое крошечное – для меня было уже лицо и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать. Она не плакала и не морщилась, когда я ее целовал: она останавливалась плакать, когда я подходил. И вот теперь мне говорят в утешение, что у меня еще будут дети. А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтобы она была жива».

Из всей Библии Достоевский больше всего любил книгу Иова. Он сам был Иовом, тяжущимся с Богом о правде. И его, как Иова, подвергал Господь величайшим испытаниям веры. Никто так бесстрашно не боролся с Богом, как автор «Легенды о Великом инквизиторе», никто так дерзновенно не вопрошал Его о справедливости миропорядка, и никто, быть может, так не любил Его. Но ветхозаветный праведник утешился, когда у него родились новые дети, и забыл об умерших. Иов-Достоевский сделать этого не мог. Человеческая душа дороже всей вселенной; какая «мировая гармония» может вознаградить за потерю одной, хотя бы самой маленькой и бедной личности? Какой «земной рай» успокоит сердце отца, у которого умер младенчик? «А Соня где?»

Из личного горя писателя вырастает бунт Ивана Карамазова; «мировая гармония» разлетается вдребезги от одной «слезинки ребенка». Достоевский увидел лицо своей трехмесячной дочери, единственное, неповторимое, вечное. И откровение личности поставило пред ним с потрясающей силой вопрос о личном воскресении (тема «Братьев Карамазовых»).

Осиротевшие супруги переселяются в Веве; Анна Григорьевна плачет по ночам и просыпается от страшных кошмаров; писатель исступленно работает над «Идиотом», который надоел ему до отвращения; он узнает, что письма его перехватываются полицией, что за ним учрежден тайный надзор; тоска по России доходит до истерики. В сентябре 1868 г. Достоевские переезжают в Италию; живут сначала в Милане, потом во Флоренции. Душевное состояние писателя улучшается: он посещает церкви и музеи, восторгается картинами своего любимого художника Рафаэля, читает русские газеты и журналы в библиотеке. Весь 1868 г. уходит на работу над «Идиотом».

Глава 15

«Идиот»

В августе 1867 г. Достоевский писал из Женевы Майкову, что «роман есть», но тут же признавался, что «черного на белом еще немного». В октябре сообщал ему же: «Бросаюсь в роман на ура! весь с головой, все разом на карту, что будет, то будет». Работа над первой редакцией продолжалась до 4 декабря: любопытные сведения о ней мы находим в другом письме к Майкову (от 12 января 1868 г. нового стиля): «Забрав столько денег в „Русском вестнике“ (ужас: 4500 рублей), я ведь с начала года вполне надеялся, что поэзия не оставит меня, что поэтическая мысль мелькнет и развернется художественно к концу-то года и что я успею удовлетворить всех. Это тем более казалось мне вероятным, что и всегда в голове и в душе у меня мелькает и дает себя чувствовать много зачатий художественных мыслей. Но ведь только мелькает; а нужно полное воплощение, которое всегда происходит нечаянно и вдруг, но рассчитывать нельзя, когда именно оно произойдет: и затем уже получив в сердце полный образ, можно приступить к художественному выполнению. Тут уж можно даже и рассчитывать без ошибки…»

Эти самонаблюдения писателя вполне подтверждаются черновиками: идея произведения рождается сразу во множестве замыслов («художественных мыслей»), которые борются между собой; десятки планов, вариантов, набросков фабулы и очерков характеров стремятся к осуществлению. Черновые тетради – это расплавленная масса, огненные вихри. Наконец, в минуту вдохновения совершается воплощение («полный образ»): идея покоряет себе материю. Дальнейшая работа («художественное выполнение») протекает быстро: ночью писатель набрасывает сценарий романа, а утром Анна Григорьевна стенографирует его полуимпровизации.

Вернемся к письму к Майкову: «Ну-с, все лето и всю осень я компоновал разные мысли (бывали иные презатейливые), но некоторая опытность давала мне всегда предчувствовать или фальшь, или трудность, или маловыжитость иной идеи. Наконец, я остановился на одной и начал работать, написал много, но 4 декабря иностранного стиля бросил все к черту. Уверяю вас, что роман мог бы быть посредствен; но опротивел он мне до невероятности именно тем, что посредствен, а не положительно хорош… Мне этого не надо было…»

Заметки из этой забракованной редакции сохранились в записных тетрадях № 3 и № 11[57].

В первой автор записывал с 14 сентября по 27 октября; во второй с 29 октября по 30 ноября. На первых страницах тетради № 3 встречается имя Миньоны. Припомним, что в списке литературных проектов на 1860 г. уже стояло это имя. Возможно, что новый роман был задуман писателем как история русской Миньоны. Идея эта конкретизируется: на второй странице, на полях против имени Миньоны, написано: «Ольга Умецкая» и через две страницы заметка: «История Миньоны – все равно, что история Ольги Умецкой». Достоевский интересовался новыми русскими судами и внимательно следил за уголовными процессами. Его очень поразило дело Умецких, и он писал Майкову: «Так и рвусь в Россию. Вот уж по делу Умецких не оставил бы без своего слова, напечатал бы его». Анна Григорьевна пишет: «Помню, что зимою 1867 г. Ф.М. интересовался подробностями нашумевшего в то время процесса Умецких. Интересовался до того, что героиню процесса, Ольгу Умецкую, намерен был сделать (в первоначальном плане) героиней своего нового романа».

Дело Умецких разбиралось в сентябре 1867 г. в Кашире. Родители обвинялись в истязании детей. Пятнадцатилетняя дочь Ольга, доведенная до отчаяния жестоким обращением, пыталась поджечь усадьбу. «Она была блондинка среднего роста с румяным лицом и голубыми глазами. Выражение лица – детски пугливое и сосредоточенное. Говорит тихо, смущается и краснеет». Образ гётевской Миньоны соединился с фигурой поджигательницы Умецкой.