Валерий Брюсов. Будь мрамором - Василий Элинархович Молодяков

красочно, по-русски, — только надо бы спокойнее, не задевая личностей; говорить надо бы исключительно о литературе, а не о литераторах»{44}. Критику особенно возмутил пассаж: «Как Вильгельм, создал Брюсов по образу и подобию своему целую армию лейтенантов и фельдфебелей поэзии, от Волошина до Лифшица (Бенедикта Лившица. — В. М.), с кронпринцем-Гумилевым во главе»{45}, — который во время войны с Германией звучал особенно оскорбительно. Позже Садовской оправдывался: «Как писателю, ему (Брюсову — В. М.) обязан я действительно очень многим, и, не краснея, могу заявить, что любовь моя к нему граничила с обожанием. Однако ничего стыдного не вижу я также в том, что с течением времени, охладев к Брюсову как к поэту, я нашел влияние его на литературу вредным»{46}. И сочинил новый пасквиль: в поэме «Наденька», вошедшей в сборник «Морозные узоры» (1922), был выведен «замоскворецкий де Гурмон» Иоанн Аскетов, он же Иван Егорыч Отшвыренков. Брюсов поквитался с ним, не упомянув «Морозные узоры» ни в одном из обзоров послереволюционной поэзии, хотя отметил множество безвестных стихотворцев. Ответом мог стать и начатый им примерно в то же время иронический рассказ об эстете Лучио Семипиано, который на самом деле звался Лукьян Лупыч Семипьяных{47}.

Брюсову надо было объясниться не только перед родственниками Львовой и знакомыми, но и перед читателями. 8 января 1914 года он написал стихотворение «Я не был на твоей могиле…», уверяя, что «храню я целой всю нашу светлую любовь», и заклиная: «Не осуждай и не ревнуй!». Основания для ревности у Львовой были и при жизни. Теперь к ним прибавилось новое увлечение — Мария Вульфарт, которая помогла Валерию Яковлевичу выйти из психологического кризиса. Об этом он написал слишком откровенно:

Умершим мир! Пусть спят в покое

В немой и черной тишине…

Умершим мир! Но мы, мы дышим.

Пока по жилам бьется кровь,

Мы все призывы жизни слышим

И твой священный зов, Любовь!

Когда Брюсов читал эти стихи в «Эстетике», Ходасевич, по его утверждению, «прослушав строфы две, встал из-за стола и пошел к дверям. Брюсов приостановил чтение. На меня зашикали: все понимали, о чем идет речь, и требовали, чтобы я не мешал удовольствию».

Ходасевич сделал вид, что «Умершим мир!» было последним словом Брюсова о Львовой, проигнорировав покаянный сонет в «Роковом ряде»:

Зачем, зачем к святому изголовью

Я поникал в своем неправом сне?

И вот — вечерний выстрел в тишине, —

И грудь ребенка освятилась кровью.

О, мой недолгий, невозможный рай!

Смирись, душа, казни себя, рыдай!

Ты приговор прочла в последнем взгляде…

и не менее горькое стихотворение «Памяти другой» (1920):

Твое обиженное тело

Землей и травами прикрыто,

Но здесь, со мной, твоя любовь;

Смотри ж из темного предела

На всё, что в смерти не забыто,

Что, жив, я изживаю вновь, —

хотя не мог не знать их. В августе 1917 года Эренбург после первой личной встречи с Брюсовым записал: «О Наде. Жалкий седой»{48}, — а позже вспоминал: «Брюсов заговорил о Наде Львовой — рана оказалась незажившей. Может быть, я при этом вспомнил предсмертное стихотворение Нади о седом виске Брюсова, но только Валерий Яковлевич (в 43 года. — В. М.) показался мне глубоким стариком»{49}.

Глава четырнадцатая

«Высоких зрелищ зритель»

1

1913 год занял особое место в жизни Брюсова не только из-за трагедии Львовой: начало выходить полное собрание его сочинений (ПССП). После успеха «Путей и перепутий» он задумался об издании нового, четырехтомного собрания стихов «Цепь», с вариантами и библиографическими примечаниями, пояснив в наброске предисловия: «Часто бывает интересно знать не только ту форму, какую автор впоследствии придал своим созданиям, но и его первоначальные очертания»{1}. Реальная возможность осуществить план представилась через полтора года. 16 октября 1912 года Ремизов сообщил Брюсову, что в Петербурге создано издательство «Сирин» — «солидное, просвещенное, литературное и русское». Последнее слово подчеркивало отличие от «Шиповника» — предприятия Соломона Копельмана и Зиновия Гржебина, которое за глаза называли «жидовником»: Гржебин покупал рукописи и авторские права оптом, платил мало, но издавал быстро и неплохо. «Сирин» не преследовал коммерческие цели: за ним стояли миллионы сахарозаводчика-мецената Михаила Терещенко. По рекомендации Ремизова основную работу в издательстве взял на себя критик и публицист Иванов-Разумник, 20 октября выехавший в Москву для делового разговора с Брюсовым.

Предложение звучало заманчиво, но Валерий Яковлевич был связан со «Скорпионом», поэтому 25 октября подробно написал Полякову: «Издавая свои книги у Вас, в привычном и бесконечно дорогом мне (Вы этому поверите) „Скорпионе“, я никогда не стал бы вести переговоров с другим издательством, если бы передо мной, с каждым годом все настойчивее, не вставал вопрос чисто материальный. Дело в том (говорю вполне откровенно), что разные полученные мною „наследства“ (после деда и после отца) подходят у меня к своему прискорбному концу, и близко время, когда я буду принужден довольствоваться своим литературным гонораром, которого мне никогда не хватало. С другой стороны, подходят сроки уплаты некоторых моих долгов. […] „Сирин“, который безусловно может выполнить свои обязательства, предлагает мне: издать в течение нескольких лет (соответственно срокам, когда были выпущены предыдущие издания моих книг) собрание в 27–30 томов (в том числе несколько новых), в 3000 экземпляров (с сохранением матриц для дальнейших изданий), ценою по 1 р. 50 к. за том, и согласен уплатить мне 25 % с номинальной цены издания, т. е. приблизительно 30 000 р., из коих авансом, в день подписания договора, готов выдать мне сумму от 7 до 10 тысяч р.[73] […] Для меня могут иметь значение не только самые эти „условия“, сколько возможность одновременно получить некоторую, — для меня значительную, — сумму денег, которая мне весьма нужна и которую все равно, если не в этом году, то в следующем, я был бы принужден искать. […] Вопрос в сущности идет о том, может ли „Скорпион“ в какой-либо степени компенсировать мне предложения „Сирина“. Иначе говоря, — пожелали бы Вы (если бы предложения Сирина оказались вполне обоснованными) и имели ли бы возможность выдать мне единовременно сумму, приближающуюся к авансу, предлагаемому мне „Сирином“, т. е. 7 или хотя бы 6 тысяч рублей, сохраняя за мною при этом дальнейший гонорар в 150–200 р. в месяц[74], так чтобы в течение лет 5 я мог бы получить если не 30 000 р., о которых говорит „Сирин“, то хотя бы 18–20 т. р.[75] Если бы