Николай Богомолов - Михаил Кузмин

Но пока что это общение приводило к значительному углублению и расширению круга познаний Кузмина в современной культуре, понятой не только как набор знаний об искусстве, но прежде всего как некое общее движение мировой цивилизации от доисторических времен до современности в самых различных национальных изводах.

Конечно, вряд ли можно считать, что уже в гимназические годы Чичерин, а вслед за ним и Кузмин уже всерьез задумывались над столь серьезными проблемами, но само стремление охватить культуру не в каких-то отдельных ее чертах и проявлениях, а максимально широко, попытаться понять специфику и закономерности существования той или иной ее частной формы закладывалось, очевидно, уже тогда, ибо иначе было бы не вполне понятно, как двое собеседников пришли к этим проблемам.

Преимущественное внимание при этом концентрировалось на двух видах искусства — литературе и музыке, причем на музыке даже в большей степени. Известно, что Чичерин был страстным поклонником Моцарта, и посмертно опубликованная книга о великом австрийском композиторе была плодом его многолетних размышлений[64]. Кузмин, с детства не только знавший и любивший музыку, но и активно ею занимавшийся еще с саратовских времен, сам пробовал свои силы в сочинительстве, как и некоторые другие их соученики. Так, оставил след в музыкальном мире их одноклассник Б. М. Костриц, изредка переписывавшийся с Кузминым[65], музыка была увлечением многих членов семьи Чичериных. И ранняя переписка Кузмина с Чичериным насыщена обсуждением самых различных вопросов, связанных с музыкой. Из них для сегодняшнего читателя, как представляется, наиболее интересны те фрагменты, которые говорят о формирующихся музыкальных вкусах и интересах Кузмина. Таково, например, его письмо от 9 сентября 1892 года: «Из тех опер Моцарта, что я знаю, мои любимые — „Zauberflöte“ и „Don Juan“; первая — самая глубокая, гуманная, поэтическая и фантастическая — самая чудно-германская опера; вторая — самая разнообразная, яркая и сильная. „Figaro“ я также очень, очень люблю. <…> Я сначала не любил Россини и, следуя своему обычаю, все-таки старался познакомиться и понять.

Я очень хорошо знаком со многими его вещами („G<uillaume>Tell“, „Barbierd<e> S<éville>“, „Moïse“, „Otello“, „Comte Ory“, „Stabat Mater“, „Messe“) — ты видишь, как упорно старался я побороть свое нерасположение, — и все более, более не любил его. Я не только не люблю его, но теперь чувствую отвращение и не знаю, скоро ли буду в состоянии снова приняться за борьбу. Мне кажется, что это тип виртуоза без идеала, без выражения, без содержания, цинично отвергающего все это, полного „знания своего дела“ поставщика опер»[66].

Или письмо от 29 мая того же года: «Я обожаю Вебера и Мейербера, но Берлиоз стоит для меня вне категорий. С ним может сравниться только Гофман, к которому я питаю совершенно такой же энтузиазм». Или от 29 июня 1893 года: «Я стал совсем, совсем любить Моцарта, <…> Вагнера я стал еще больше обожать. Все-таки я всего больше люблю: „Lohengrin“, „Parzifal“, „Meistersinger“. Из „Niebenlungen“, которые я очень-очень люблю, всего больше „Rheingold“. Менее всего „Tristan“, т. к. „Rienzi“ я не знаю»[67].

Как видим, Чичерин стремится если не навязать эпистолярному собеседнику свою волю, то, во всяком случае, определенно выразить ее, а Кузмин гораздо более сдержан в своих оценках и не придает им значения, выходящего за пределы личного опыта, личных ощущений (в скобках следует заметить, что, когда В. Я. Брюсов предлагал ему печатать в «Весах» статьи об искусстве, Кузмин некоторое время отказывался, ссылаясь на то, что не умеет этого делать). Психологически такое разграничение чрезвычайно показательно. Но для нас очень важно и то, что многие имена из названных останутся среди любимых композиторов Кузмина надолго. «Волшебная флейта», «Дон Жуан», «Золото Рейна», «Тристан и Изольда» не раз откликнутся в его поэзии. Конечно, обращает на себя внимание и то, что к некоторым именам и произведениям он свое отношение изменит. Так, Россини не раз будет попадаться в его стихах в неизменно положительном контексте; вагнеровский «Тристан» послужит основой целого цикла стихотворений[68], но произведения, вызывающие пристальный интерес, пусть даже иногда завершающийся полным отвержением, остаются в сознании Кузмина надолго, если не навсегда.

И еще одно важно отметить: литература и музыка идут в творчестве Кузмина постоянно рядом. В процитированных отрывках это сравнение Берлиоза с Гофманом, но в еще более показательном контексте встречаются эти имена при рассказе Кузмина о своих ранних занятиях музыкой: «Я начал писать музыку, и мы разыгрывали перед семейными (Чичериных. — Н. Б.,Дж. М.) наши композиции. Написав несколько ценных по мелодии, но невообразимых по остальному романсов, я приступил к операм и все писал прологи к „Д<он> Жуану“ и „Клеопатре“ и, наконец, сам текст и музыку к „Королю Милло“ по Гоцци. Это первое, что я рискнул в литературе. Тогда я стал безумно увлекаться романтизмом немцев и французов: Hoffmann, J. P. Richter, Фуке, Тик, Weber, Berlioz и т. д. меня увлекали страшно» («Histoire édifiante…»).

Последние годы гимназии были для Кузмина годами не только пристального интереса к музыке и литературе, но и усиленного психологического самоопределения, о чем мы кое-что узнаем из его писем и дневниковых записей. В беглом изложении это может показаться не вполне серьезным, но если вспомнить, что за этим стояли не только тяжелые переживания, но и по крайней мере одна попытка самоубийства, мы поймем, что перечисление таит в себе память не только о давно отвергнутом, но и о тех переживаниях, которые регулярно и почти циклически будут повторяться в жизни Кузмина, становясь симптомами тяжелых психологических и творческих кризисов, в конечном счете оканчивавшихся сменой всей творческой манеры.

«В гимназии я учился плохо, но любил в нее ходить, любя заниматься языками, любя своих товарищей. Тут я в первый раз имел связь с учеником старше меня, он был высокий, полунемец, с глазами почти белыми, так они были светлы, невинными и развратными, белокурый. Он хорошо танцевал и мы виделись, кроме перемен, на уроках танцев и потом я бывал у него. <…> С этим же временем у меня совпадает первый приступ религиозности, направленный главным образом на посты, службы и обряды. Рядом же шло увлечение классиками, и я стал подводить глаза и брови, потом бросил. <…> Одно лето я жил в Ревеле и как Юша (Г. В. Чичерин. — Н. Б., Дж. М.) вообразил, что влюблен в Мясоедову, так я себя представил влюбленным в Ксению Подгурскую, девочку лет 16 с манерами полковой дамы[69]. Это было наиболее детское из всех приключений. Скоро мы кончили гимназию. Мое религиозное (до того, что я просился в священники, и в гимназии, зная это наряду с несчастной влюбленностью в Столицу, о связи с Кондратьевым и потом с другими уже одноклассниками, надо мною смеялись) настроенье прошло, я был весь в новых французах, нетерпим, заносчив, груб и страстен» («Histoire édifiante…»). Несколько дополнительных подробностей о ревельском лете 1890 года мы узнаем из писем Чичерину. Так, 17 июня Кузмин ему пишет: «Странно, что уже 3-я цыганка мне говорит, что у меня будет очень много любви. Знаешь, я все еще очень и очень люблю Столицу. У меня как-то уживаются чувства и к Эмануэлле, и к Столице и теплое расположение к Северовой (будущей матери академика М. В. Нечкиной. — Н. Б., Дж. М.). Поэзия и музыка; красота и веселье; религия!» 25 июня в чувства, выраженные в письме, вносится существенная поправка: «Я тебе писал в письме от 17, что мне нравится Северова: это неправда. Она мне начала было нравиться под влиянием дифирамбов Леночки (Мясоедовой. — Н. Б., Дж. М.), но Леночка имела неосторожность дать мне прочесть одно из писем Северовой к ней, в котором заключались такие вещи про меня, что я ее возненавидел, насколько вообще могу ненавидеть. Какое лицемерие! Боже мой!»