Ромен Роллан - Жизнь Микеланджело

А на следующий день все начиналось сызнова. Наконец, папа в сердцах как-то сказал художнику: «Ты дождешься того, что я велю тебя сбросить с твоего помоста». Микеланджело пришлось уступить; он приказал снять леса, и 1 ноября 1512 г., в День всех святых, глазам зрителей предстала его работа.

Торжественный и мрачный праздник, овеянный трауром дня усопших, как нельзя лучше подходил для того, чтобы открыть всем потрясающее по своей мощи произведение, исполненное духом бога-творца и разрушителя – грозного бога, в котором воплощена бушующая, словно ураган, могучая жизненная сила.[109]

II

Сломленная сила

Roct'è l'alta cholonna.[110]

Геркулесов подвиг Микеланджело принес ему славу, но надломил его. Расписывая свод капеллы, он много месяцев подряд работал с запрокинутой головой и «так испортил себе зрение, что еще долго спустя мог читать письма или разглядывать предметы, только подняв их над головой».[111]

Он сам подшучивал над своим убожеством:

От напряженья вылез зоб на шееМоей, как у ломбардских кошек от воды…………………………………………………Живот подполз вплотную к подбородку,Задралась к небу борода. ЗатылокПрилип к спине, а на лицо от кистиЗа каплей капля краски сверху льютсяИ в пеструю его палитру превращают.В живот воткнулись бедра, зад свисаетМежду ногами, глаз шагов не видит.Натянута вся спереди, а сзадиСобралась в складки кожа. От сгибанияЯ в лук кривой сирийский обратился.Мутится, судит кривоРассудок мой. Еще бы! Можно ль верноПопасть по цели из ружья кривого?…[112]

Но не следует верить этому шутливому тону. Микеланджело страдал от своего безобразия. Ему, влюбленному, как никто другой, в красоту человеческого тела, всякое уродство должно было казаться постыдным.[113] Некоторые его мадригалы носят след унизительного сознания своих физических недостатков.[114] Ему это было тем горше, что он всю жизнь сгорал от любви, но, видимо, никто никогда не отвечал ему взаимностью. Замкнувшись в себе, он поверял стихам свою боль и свою нежность.

Слагать стихи Микеланджело начал с детства; это было для него непреодолимой потребностью. Его рисунки, письма, наброски испещрены записанными наспех мыслями, к которым он снова и снова возвращается, углубляя их и оттачивая. К сожалению, в 1518 г. он сжег большую часть своих юношеских стихотворений; а некоторые уничтожил незадолго до смерти. Но и то немногое, что сохранилось, все же дает нам представление о его любовных переживаниях.[115]

Самое раннее стихотворение написано, вероятно, около 1504 г. во Флоренции:[116]

Как счастливо я жил, пока дано мне было, Любовь, противостоять твоему безумию! Теперь, познав твою силу, увы, я обливаюсь слезами…[117]

В двух мадригалах, написанных (между 1504 и 1511 гг. и посвященных, как видно, одной и той же женщине, слышится настоящая мука:

Кто тот, что силою ведет меня к тебе, увы, увы, увы, закованного в цепи? А ведь я свободен!

Chi é quel che per forza a te me mena,Ohime, ohime, ohimeîLegato e strecto, e son libero e sciolto?[118]

Как может быть, что более себе я не принадлежу? О боже! О боже! О боже!.. Кто отторг от меня мою душу? Кто более властен над нею, чем я сам? О боже! О боже! О боже!

Come puo esser, ch'io non sia piu mio?О Dio, о Dio, о Dio!Chi m'ha tolto a me stesso,Ch'à me fusse piu pressoО più di me potessi, che poss'io?О Dio, о Dio, о Dio![119]

В Болонье, «а оборотной стороне письма от декабря 1507 г., он набрасывает сонет, принадлежащий к числу его юношеских сонетов и напоминающий изысканной чувственностью образы Ботичелли:

Как счастлив искусно сплетенный из ярких цветов венок на ее златокудрой головке! Цветы теснятся вкруг чела, споря о том, кто первый коснется его поцелуем. Платье, обхватившее стан и ниспадающее до земли свободными складками, счастливо от раннего утра и до поздней ночи. Золотая ткань неустанно ласкает ей щеки и шейку. Но безмерное блаженство выпало ленте с золотою каймой, что опоясывает грудь, нежно ее сжимая. Пояс словно говорит: «Я вечно хочу обнимать тебя!..» Ах, будь это мои руки![120]

В большом стихотворении – своего рода интимной исповеди,[121] которую трудно передать дословно, – Микеланджело в выражениях, до странности откровенных, описывает свое любовное томление:

Когда я не вижу тебя хотя бы день, я не нахожу себе места. Когда тебя вижу, ты для меня, как пища для голодного… Когда ты улыбаешься мне или кланяешься «а улице, я загораюсь, как порох… Когда ты говоришь со мной, я краснею, не могу вымолвить слова, и великое желание мое внезапно гаснет…[122]

В другом стихотворении он горько жалуется:

Ах, какой нестерпимой мукой разрывает мне сердце мысль, что та, которую я безгранично люблю, меня не любит! Как же мне жить?…

…Ahi, che doglia 'nfinitaSente l mio cor, quando li torna a mente,Che quella ch'io tant amo amor non sente!Come restero 'n vita?…[123]

Приведем еще несколько строк, написанных на эскизах к мадонне для капеллы Медичи:

Только я один пылаю во тьме, когда солнце, спрятав свои лучи, покидает нашу планету. Все наслаждаются, а я, в муках распростертый на земле, стенаю и плачу.[124]

В могучих скульптурах и в живописи Микеланджело тема любви отсутствует: в них он выражает лишь самые героические свои мысли. Он словно стыдится дать здесь волю сердечным слабостям. Доверяет он свои тайны одной лишь поэзии. Только в стихах Микеланджело открывает нам муки сердца, пугливого и нежного под суровой оболочкой:

Люблю; зачем я только родился?Amando, a che son nato?[125]

Окончив роспись Сикстинской капеллы, Микеланджело возвращается во Флоренцию: Юлий II умер,[126] и ничто больше не удерживает его в Риме. Он может снова приняться за любимое свое творение – гробницу ныне усопшего папы. По договору он обязуется сделать ее за семь лет.[127] На целых три года он весь ушел в эту работу.[128] В эту сравнительно мирную пору своей жизни – пору раздумчиво грустной и ясной зрелости, когда бешеное кипение времен Сикстинской капеллы улеглось словно затихло и вошло в берега разбушевавшееся море, – Микеланджело создает свои самые совершенные творения: «Моисея»[129] и луврских «Рабов».[130] Тут ему в полной мере удалось привести в равновесие свои страсти и волю.