Воспоминания - Сергей Михайлович Эйзенштейн
Воспоминания читать книгу онлайн
Сергея Эйзенштейна называют одним из символов XX века – эпохи, в которую кинематограф вышел на передовые позиции и стал «важнейшим из искусств». Режиссер-новатор стоял у истоков советского кино и во многом определил его облик. Его фильмы «Октябрь», «Броненосец “Потемкин”», «Александр Невский», «Иван Грозный», «Стачка» стали мировой классикой. Однако деятельность Эйзенштейна не ограничивается кинорежиссурой. Он был многогранно одаренным и чрезвычайно активным человеком: писал сценарии, либретто, ставил спектакли, оставил после себя целую плеяду талантливых учеников и интереснейшие работы по теории и практике зрелищных искусств, а так же несколько сотен рисунков, среди которых скетчи, шаржи, наброски декораций, раскадровки и т. д.
Творческое наследие Сергея Эйзенштейна сегодня актуально и востребовано. Его изучают профессионалы, оно вызывает неизменный интерес всех, кто интересуется историей, теорией и практикой кино и других зрелищных искусств, помогает понять, какой сложный путь прошел отечественный кинематограф.
В этой книге собраны эссе и статьи Сергея Михайловича, его воспоминания о детстве, пути в режиссуру, работе над фильмами, об интересных людях, а также теоретические и публицистические работы. Тексты проиллюстрированы его рисунками, созданными в 1920-1940-х годах.
Все вошедшие в книгу произведения ранее публиковались. Для нас важнее было не открыть нечто неизвестное, а показать многогранность и уникальность неординарного человека, которого по праву можно считать одним из столпов искусства кино.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
В следующий раз меня так же беспощадно нес мексиканский конь через плантации магея, вокруг хасиенды Тетлапайак.
Племянница и дядя
После этого езжу только на автомобилях.
Так же как играю не на рояле, а только на патефоне и радио.
Да! Так и не курю я потому, что в определенном возрасте не дал себе увлечься этим.
Во-первых, идеал – папенька, во-вторых, я был безумно покорным и послушным.
* * *
Может быть, еще и потому мне были так противны все эти черты в Эптоне Синклере, что я их знал с колыбели?
Пиететы!
Боже, сколько, и в плюс, и в минус, они тяготели и тяготеют на мне.
Trotzköpfiges[41] непризнание обязательного, часто очень даже hardi[42] – Маяковский в период первого «Лефа». (Charlie Chaplin – if to be quite sincere![43])
И болезненно-нездоровое: en avoir aussi, en avoir autant[44].
В ничтожнейшем, в пошлейшем.
И опять-таки – это же, как активнейший стимул:
это меня сделало режиссером («Маскарад»),
это же меня толкало к fame[45] (Евреинов и вырезки), даже к выступлениям, лекциям за границей (путешествие Анатоля Франса в Буэнос-Айрес – желание, остывшее лишь в момент, когда и я получил предложение в Нью-Йорке на лекции в… Буэнос-Айрес по 1000 долларов за лекцию and travel expenses[46]!).
Мадам в положении
Незамеченная дата
«Сам» Аркадий Аверченко забраковал его – мой рисунок.
Заносчиво, свысока, небрежно бросив: «Так может нарисовать всякий».
Волос у него черный. Цвет лица желтый. Лицо одутловатое.
Монокль в глазу или манера носить пенсне с таким видом, как будто оно-то и есть настоящий монокль?
Да еще цветок в петличке.
…Рисунок действительно неважный.
Голова Людовика XVI в сиянии над постелью Николая II.
Подпись на тему: «Легко отделался». (Перевод на русский слова «veinard»[47] не сумел найти…)
Аркадий Аверченко, – стало быть, «Сатирикон» – и тема рисунка легко локализируют эпизод во времени.
Именно к этому времени он и относится.
Именно об эту пору грохочет А.Ф. Керенский против тех, кто хотел бы на Знаменской площади увидеть гильотину.
Считаю это выпадом прямо против себя.
Сколько раз, проходя мимо памятника Александру III, я мысленно примерял «вдову» – машину доктора Гильотена – к его гранитному постаменту… Ужасно хочется быть приобщенным к истории. Ну а какая же история без гильотины!
…Однако рисунок действительно плох. Сперва нарисован карандашом. Потом обведен тушью. Рваным контуром, лишенным динамики и выразительности непосредственного бега мысли или чувства. Дрянь.
Вряд ли сознаюсь себе в этом тогда. Отнести «за счет политики» (в порядке самоутешения) – не догадываюсь. Отношу за счет «жанра» и перестраиваюсь на «быт».
Быт требует другого адреса. И вот я в приемной «Петербургской газеты». Вход с Владимирской, под старый серый с колоннами ампирный дом. В будущем там будет помещаться Владимирский игорный клуб. Узким проходом, отделанным белым кафелем, как ванная комната или рыбное отделение большого магазина.
В этой приемной, темной, прокуренной, с темными занавесками, я впервые вижу деятелей прессы между собой. Безупречно одетый человек с физиономией волка, вздумавшего поступить на работу в качестве лакея, яростно защищает свое монопольное право «на Мирбаха».
Убийство Мирбаха – сенсация самых недавних дней. Кто-то позволил себе влезть с посторонней заметкой по этому сюжету.
В центре – орлиного вида старец. Точно оживший с фотографии Франц Лист. Седая грива. Темный глубокий глаз. От Листа отличают: мягкий и не очень чистый, к тому же светский, а не клерикальный воротник и отсутствие шишек, которые природа так щедро разбросала по лику Листа. Очень импозантный облик среди прочей табачного цвета мелюзги.
В дальнейшем я узнаю, что это Икс – очень известная в журналистских кругах персона. Известная тем, что бита по облику своему более, чем кто-либо из многочисленных коллег. Специальность – шантаж. Притом самый низкопробный и мелкий.
…Однако меня зовут в святилище. В кабинет. К самому. К Худекову.
Он высок. Вовсе неподвижен над письменным столом. Седые волосы венцом. Красноватые припухшие веки под голубовато-белесыми глазами. Узкие плечи. Серый костюм.
В остальном – это он написал толстую книгу о балете.
Предложенный рисунок – по рисунку более смелый, чем предыдущий.
Уже прямо пером. Без карандаша и резинки.
По теме он – свалка. Милиции и домохозяек.
«Что это? Разбой?» – «Нет: милиция наводит порядок».
На рукавах милиционеров повязки с буквами «Г. М.».
Такую повязку я носил сам в первые дни февраля. Институт наш был превращен в центр охраны тишины и порядка в ротах Измайловского полка.
Худеков кивает головой. Рисунок попадает в корзиночку на столе.
В дальнейшем – на страницу «Петербургской газеты».
Я очень рад. Подумать только: с юных лет ежедневно я вижу этот орган печати. И до того как подают газету папаше, жадно проглатываю сенсационно уголовные «подвалы» и «дневник происшествий». Сейчас – я сам на этих заветных страницах. И сверх того в кармане – десять рублей. Мой первый заработок на ниве… etc.
Второй рисунок.
На тему о том, до какой степени жители Петрограда привыкли к… стрельбе. (Стало быть, в городе об это время постреливают. Да, видно, и не так уж мало.)
Четыре рисуночка по методу crescendo[48].
Последний из них:
«Гражданин, да в тебя, никак, снаряд попал!» – «Да что ты? Неужели?»
И полснаряда торчит из спины человека.
Глубокомысленно? Смешно? Хм-хм… Но зато… правдиво!
Помню – сам я попал под уличную стрельбу. По Невскому двигались знамена. Шли демонстрации. Я заворачивал на Садовую. Вдруг стрельба, беготня. Ныряю под арку Гостиного двора. До чего же быстро пустеет улица при стрельбе! И на мостовой. На тротуаре. Под сводами Гостиного – словно кто-то вывернул на панель ювелирный магазин. Часы. Часы. Часы. Карманные с цепочками. С подвесками. С брелочками. Портсигары. Портсигары. Портсигары. Черепаховые и серебряные. С монограммами и накладными датами. И даже гладкие.
Так и видишь скачущий бег вприпрыжку людей, непривычных и неприспособленных к бегу. От толчков вылетают из карманов жилетов часы с брелочками. Из боковых – портсигары. Еще трости. Трости. Трости. Соломенные шляпы.
Было это летом. В июле месяце. (Числа третьего или пятого.) На углу Невского и Садовой. Ноги сами уносили из района действия пулемета. Но было вовсе не страшно. Привычка!
Эти дни оказались историей. Историей, о которой так скучалось и которую так хотелось трогать на ощупь!
Я сам воссоздавал их десять лет спустя в картине «Октябрь», на полчаса вместе с Александровым прервав уличное движение на углу Невского
