Петр Боград - От Заполярья до Венгрии. Записки двадцатичетырехлетнего подполковника. 1941-1945

Ознакомительный фрагмент

Немцы обнаружили меня через несколько минут. Раздались крики по-немецки и по-русски:

— Рус, сдавайся!

Я сделал вид, что не понимаю по-русски, а тем более по-немецки, и начал отползать к огневым позициям роты. Тут начался перекрестный огонь из стрелкового оружия. Добравшись до своего бойца, я приказал ему открыть огонь. И только поднял правую руку с наганом, как в нее попала пуля. Несмотря на ранение, оружия я не выпустил, перехватил его в левую руку и тоже начал отстреливаться. Вдвоем мы сумели броском достичь перелеска. Нас окружили, но здесь было легче укрыться от выстрелов приближающихся фашистов. Я уж было решил: все, пришел последний день. Но человек способен лишь предполагать. Политрук роты Колтыпин, услышав стрельбу, выслал в помощь стрелковое отделение. Командир роты был спасен от пленения. В расположении роты меня перебинтовали, а к вечеру отправили в медсанроту полка.

Позже стало известно: боевое охранение в составе стрелкового отделения было захвачено в плен в сонном состоянии. Конечно, это было моим упущением, которое, впрочем, можно объяснить: роту наспех сформировали из числа отходящих солдат и сержантов разных частей, и я их не успел узнать как надо.

Всему миру известно, как обходились фашисты с гражданскими евреями. А как бы они поступили с плененным в бою, с оружием в руках, евреем-лейтенантом? И если даже допустить, что удалось пережить плен с лагерями и прочим, то что было бы с освобожденным на своей стороне? Там и там — крест! Огонь в одну точку с разных направлений и называется перекрестным. Вот так я побывал несколько решающих минут в перекрестье прицела судьбы…

Но в тот июльский рассвет это перекрестье не покинуло меня совсем, а лишь отошло в сторонку, выжидая очередной удобный момент. Может быть, вот это неумолимое перекрестье прицела и называют роком? В том случае, когда приготовленный выстрел-вариант не проходит мимо?

Я еще сумел пару часов покомандовать ротой, вернулся, уже раненый, к основному составу роты, а противник с ходу, уже огнем артиллерии прорвал наши позиции. Я доложил комбату, младшему лейтенанту Леусу, обстановку и то, что я ранен. Он приказал отправиться на полковой медпункт, а роту сдать политруку Колтыпину.

По дороге в полковой медпункт я попал под бомбежку и едва добрался до медпункта. Меня сразу же бросили в санитарку и повезли в госпиталь в Опочку. Город уже горел, десятки самолетов висели в небе и беспрерывно бомбили все без разбора, в том числе горбольницу, куда меня привезли.

Где-то около 17 часов дня нас погрузили на открытую грузовую машину и повезли на станцию Новоржев, где должен был быть армейский госпиталь. Его там не оказалось, и нас разместили в каком-то большом сарае (типа клуни) на соломе, без перевязки. Утром 6 июля нас подняли, привели на вокзал. Подошел какой-то пассажирский поезд, и нас, более ста человек, погрузили в него. Мы тронулись, куда — я не знал, однако к обеду я увидел на подходе большой железнодорожный узел — это была станция Дно, а к ночи нас привезли в Ленинград.

Из Ленинграда, в связи с высокой температурой и сильной отечностью правой руки, меня отправили в город Вологду, где на базе городской больницы развернулся госпиталь, в котором я пролежал до конца августа месяца 1941 года. Писал письма, правда левой рукой, но ни от кого не получил ответа. Однако, когда уже в мирное время я командовал механизированным полком, один из начальников штаба батальона майор Игнатьев (бывший курсант 7-й роты Камышловского пехотного училища, в которой я был старшиной) рассказал мне, как мое письмо читали в училище, а каким подъемом политработники его преподнесли…

В первых числах сентября я прибыл в распоряжение командира запасного командирского полка и стал проситься на фронт вместе с маршевой ротой. Однако там уже было много офицеров, раньше меня выписавшихся из госпиталя. Мне отказали.

Рубеж на реке Свирь

Почти 20 дней я находился в резерве, и наконец-то нас собрали в группу численностью примерно человек двенадцать и отправили в Москву, в Главное управление кадров, для комплектования новых дивизий. Из Вологды до Москвы в ту пору поезд шел более трех суток. Мы шли вне расписания — раньше пропускали воинские эшелоны. В Москве нас быстро распределили. Я получил назначение на командира строевой роты в Чернышевские казармы около Даниловского рынка. Прибыл туда, а старший по городку сказал, что сегодня можно весь день отдыхать, а к вечеру прибыть в городок. Помню, ходил по Москве и удивлялся. Стены Кремля разрисованы, как многоэтажные дома. Над Мавзолеем высится сделанное из полотна четырехэтажное здание. Окна ГУМа и других первых этажей домов заложены мешками с песком. В ГУМе я впервые в жизни купил себе ручные часы и долго их носил, пока в 1944 году нас не снабдили новыми часами со светящимся циферблатом, карманными.

По прибытии вечером в казарму нам сообщили, что мы должны убыть ночью в Солнечногорск на курсы «Выстрел», и почему-то по ошибке в предписании меня назвали майором. Это было неплохое предзнаменование, так как я, лейтенант, уже через год действительно, в сентябре 1944 года, получил звание майора.

На курсы мы прибыли поздно ночью, утром разобрались, и меня определили в группу по подготовке командиров пулеметных рот. Тогда эта должность считалась выше командира стрелковой роты, и с нее уже назначали на батальон.

Там, между прочим, я встретился с лейтенантом железнодорожных войск Володей Волевичем, бывшим секретарем комитета комсомола. Того самого комитета, который в июне тридцать седьмого осудил меня за то, чего я не совершал и о чем никогда не мыслил. Начал-то травлю против меня он, Володя. Встретились мы — и никакого разговора. Сухо поздоровались — и все. Может быть, мне руки ему подавать и не стоило. Но ему-то я ничего плохого не сделал, а свинья-то была подложена мне… Интересно, какую судьбу он прошел и как примирился со своей совестью? И как распорядилась судьба с его характером? И как характер повлиял на судьбу? Разве не из слияния, взаимодействия этих двух трудно определимых по содержанию вещей рождается и развивается жизнь каждого из нас? Если судьба — величина неизвестная и потому независимая, то характер — тот наверняка хоть в чем-то подвластен воле его носителя.

Учеба на курсах «Выстрел» шла, несмотря на войну и беспрерывные воздушные тревоги.

Вдруг 16 октября нас срочно сняли с занятий, сформировали офицерский батальон под командованием старшего преподавателя полковника Грызлова (бывшего командира стрелкового полка в городе Ростов-на-Дону).

Я был назначен командиром крупнокалиберного пулемета, со мною было еще шесть лейтенантов. В этот день шел снег, и его столько нападало, не менее 20 сантиметров глубиной. Мы были одеты в хромовые сапоги, летнее (хлопчатобумажное) обмундирование и солдатские шинели, на голове у каждого у кого что было, у меня была кожаная меховая кубанка, единственная теплая вещь.