Да будет свет... - Анатолий Федорович Дьяков

мамы подмечали многие, дивясь при этом ее разностороннему интеллектуальному развитию. Будучи учительницей младших классов средней школы в Кабардино-Балкарии, она была трудолюбивой, много читала, всем интересовалась. Мама обладала чувством юмора, старалась на людях быть веселой, славилась своим гостеприимством. От природы у нее было прекрасное сопрано. Она пела в клубе и в церковном хоре, хотя верующей ее можно было назвать с большой натяжкой.

Мама была чрезвычайно ранима. Оставшись вдовой, она с трудом приспосабливалась к своему новому социальному положению. Видимо, красивым судьба не спешит отпускать счастье. В женихи тогда многие напрашивались, а куда денешься с двумя детьми, кому нужна лишняя обуза? В качестве самозащиты она выбрала свою тактику: старалась казаться независимой, что выглядело как чрезмерная гордыня, даже заносчивость. Если кто-либо подворачивался ей в это время под руку, мог получить такой разряд эмоций — не позавидуешь. Зная это, люди старались держаться от нее подальше. А она по ночам плакала навзрыд, терзая подушку, соленую от вдовьих слез. Передо мной до сих пор стоит ее образ, в котором было что-то разительное: то ли предчувствие ранних катастроф, то ли глубокое понимание окружающего мира…

Тяжелая вдовья судьба — любимая трагическая тема многих мастеров русской литературы. На страницах известных произведений часто можно найти образы молодых женщин, у которых впереди вдруг не осталось никакого просвета, и они одиноко бредут по жизни, лишенные мужской ласки, крепкого мужского плеча и надежной защиты. Вспоминая маму, я всегда примериваю к ней строки поэта-фронтовика Михаила Александровича Дудина, посвященные женщинам, оставшимся без мужей-кормильцев после Великой Отечественной войны:

Все знали в жизни эти руки,

Все перепробовать смогли:

Печаль любви, тоску разлуки

И отчужденье смертной скуки

Сырой кладбищенской земли.

После похорон отца, за два месяца до немецкой оккупации, нашей семье помогли временно разместиться в комнате более приличного дома, чем кладбищенская землянка. Подавленные горем, мы с мамой и братом, как и все население, ждали от этой войны еще чего-то более страшного. В разговорах людей все чаще слышалось слово «оккупация». Оно прочно вошло в повседневный лексикон многих советских людей, стало неотъемлемой составной частью их горьких воспоминаний. Жить на территории, занятой противником, подчиняться его воле, выполнять законы военного времени и трудиться на незваного гостя, пришедшего в твой дом с оружием в руках, — занятие не из приятных. Однако страх перед оккупантами испытывали не все. Некоторые — их на селе было немного — в ожидании немцев едва сдерживали свою радость.

Немцы пришли на Северный Кавказ летом 1942 года. Это была немецкая группа армий «А» во главе с генерал-фельдмаршалом Вильгельмом Листом. В соответствии с планом и структурой оккупационного режима в регионе фашистами был образован рейхскомиссариат «Кавказ», в котором Ставропольский край и Кабардино-Балкария (вместе с другими национальными территориями) обозначались как генеральные комиссариаты «Терек» и «Горная страна». Германское военное командование незамедлительно издало целый ряд директивных документов, адресованных местному населению. В них разъяснялась цель пребывания вермахта на Кавказе — уничтожение большевизма, а также давались первые распоряжения относительно создания новой структуры власти.

В середине августа 1942 года гитлеровцы заняли Благовещенское. Не знаю почему, но в первый же день оккупации, по наводке назначенного немцами сельского старосты, немцы произвели обыск в нашей комнате.

Рылись в нашем скарбе два немецких солдата. Один из немцев увидел висевшие на стене отцовские карманные часы в серебряном корпусе. Он снял их с гвоздика, открыл крышку, проверил, как работает механизм, и положил себе в карман. Другой открыл сундук Андрея Ивановича, все там перерыл и конфисковал связку алюминиевых ложек. Окончив обыск, немцы бросили нам на стол какое-то количество немецких марок и советских рублей, показывая жестами, что это — оплата за часы и ложки. Мама схватила деньги, чтобы бросить их в печку, но брат Александр ее удержал.

У нас были весомые причины бояться немецкой оккупации: пятнадцатилетний брат Александр был комсомольцем и членом Прохладненского райкома. До нас постоянно доходили вести о том, как оккупанты расстреливают коммунистов, комсомольцев и евреев. При приближении немцев к Прохладному райком комсомола принял решение об эвакуации всех членов и сотрудников своего аппарата. Райком выдвинулся из города на нескольких подводах в надежде перебраться на правый берег Терека. Вместе со всеми должен был отправиться и мой брат Александр. Но, видать, судьба решила за него сама. В этот день у брата воспалилось горло, поднялась высокая температура, и мама не позволила ему отправиться в дорогу. Обоз с работниками райкома был уничтожен немецкой авиацией по дороге к Беслану. Каждый день мы ждали, что кто-нибудь донесет на Сашу. Слава богу, этого не произошло.

С началом оккупации жители села начали растаскивать колхозную собственность. Нам староста села привел корову и старую кобылу. Ухаживать за скотиной пришлось моему брату. Для доставки корма он использовал одноосную повозку, которую соорудил сам, приладив к ней железные колеса от травяной косилки и две оглобли. Как-то Александр привез домой четыре пчелиных улья, полных густого ароматного меда.

Во дворе нашего дома немцы разместили пять бронемашин. Экипаж каждой бронемашины состоял из трех человек: командира-офицера, механика-водителя и стрелка. Офицеры расположились в нашей комнате, поставив в ней пять кроватей. Нас без лишних слов выселили в длинный коридор. Немецкие солдаты спали на улице или в машинах. Немцы к нам относились ровно, спокойно. Вскоре мы лишились коровы и кобылы: их угнал староста села, не объясняя причин, а пчелиные улья приглянулись немецким «постояльцам». Чтобы полакомиться медом, они выдирали из ульев рамки, совсем не опасаясь пчелиных укусов. Более того, разыгравшись, они хохотали, когда разъяренная пчела кусала кого-нибудь их них.

Между собой немцы были дружелюбны, смеялись, шутили, разыгрывали друг друга. Один из таких розыгрышей едва не стоил нам жизни. В нашей комнате лежал заболевший офицер. Скучая от безделья, он умыкнул у своего соседа пистолет и спрятал его под подушкой. Сосед целую неделю бродил хмурый: все искал пропавшее оружие. В воровстве обвинили нас с братом. Запахло арестом. Тут «больной» объявил о своей шутке. Мир был восстановлен, но потерпевший немец был откровенен. Он прямо сказал: «Если бы пистолет не нашли, вас бы расстреляли».

Шла осень 1942 года. Жизнь в оккупированном немцами селе, где не было ни одной родной души, становилась для семьи невыносимой. Надо было пробираться к местам, где нас помнили и знали. Отдав старосте один из сохранившихся отрезов ткани, мама добилась разрешения на выезд семьи из Благовещенского. В конце октября 1942 года мы арендовали подводы, погрузили на них нехитрое имущество и вернулись в родную