К достижению цели - Михаил Моисеевич Ботвинник

было около сорока лет. Но задача, поставленная Н. В. Крыленко в двадцатые годы перед советскими шахматистами, успешно решалась — выросло молодое поколение советских мастеров.

Тогда была хорошая традиция: после выигрыша партии мастер должен был прокомментировать ее перед зрителями, это всегда вызывало интерес.

На мою партию с Левенфишем пришло много любителей шахмат; я применил один из заготовленных вариантов, но остроумной игрой партнер обострил ситуацию на доске, и белые еле-еле поддерживали равновесие. В эндшпиле Левенфиш допустил две-три неточности, и в конверт, когда партия была прервана, я вложил бланк, где был записан выигрывающий ход а4—а5.

Во время перерыва все участники одной компанией обедали в Доме ученых. Левенфиш, глядя на карманные шахматы, громогласно заявляет: «Если записан ход а4—а5, сдаю партию». Я не мог себя сдержать и кивнул головой (впоследствии в аналогичных ситуациях я вёл себя иначе, ибо подобное предложение в какой-то мере связано с косвенным нарушением тайны записанного хода). Вскрываем конверт, пожимаем друг другу руки, и — по обязанности — я возвращаюсь в турнирное помещение, чтобы демонстрировать зрителям сыгранную партию.

От счастья я плохо замечал, что происходит вокруг: со всей искренностью критиковал свою игру, отметил промахи партнера. Но мой друг Слава Рагозин (тогда он не играл в чемпионате — Слава двинулся вперед лишь полгода спустя) при сем присутствовал и потом мне все рассказал.

Доигрывание партий еще не началось, поэтому собрались не только все зрители, но и участники, и стар и млад: они почтительно слушали, в том числе и Левенфиш. «Это был творческий триумф нашего поколения», — горячо уверял меня Слава.

Видимо, после турнира не один Рагозин был такого же мнения. Когда я сыграл последнюю партию, меня познакомили с Михаилом Зощенко: был он худ, молчалив, на тонком, смуглом лице, оттененном черными, гладкими волосами выделялись очень грустные глаза — не сразу можно было поверить, что имеешь дело с автором смешных рассказов. Вогнал он меня в краску: «Вы добьетесь в жизни многого, и не только в шахматах...» Видимо, Михаил Михайлович нашел во мне мало смешного. Вспоминаю это сейчас и думаю: решу проблему искусственного шахматиста — значит, Зощенко не ошибся.

На последнем туре был и Б. П. Позерн, старый большевик, один из руководителей Ленинградской партийной организации. Молодые мастера окружили его и просили содействовать встречам между советскими и иностранными шахматистами — с 1925 года это общение стало неразрешимой проблемой... «Что ж, теперь это имеет смысл, — сказал Борис Павлович, — мы вас поддержим». Позерн был близок к С. М. Кирову.

Работая в лаборатории высокого напряжения имени Смурова, я особых способностей не проявлял. Считали меня и комсомольцем не очень активным. Каково же было удивление моих товарищей, когда в «Комсомольской правде» было опубликовано, что в числе 20 молодых представителей науки, искусства, культуры и спорта я приглашен на юбилейный пленум ЦК ВЛКСМ, посвященный 15-летию комсомола!

Секретарь партбюро лаборатории Коля Тарасов (ныне Н. Я. Тарасов уже на пенсии, он был членом коллегии Министерства энергетики), сообщая эту новость, пристально в меня вглядывался — чего он ранее во мне не заметил?

Юбилей был в Большом театре. Сталина не было, он отдыхал на юге, члены Политбюро выступали с речами. Все было очень тепло и в то же время торжественно — комсомолу воздали должное, настроение было приподнятое. Потом был концерт...

Через день нашу двадцатку пригласили на банкет в ресторан «Метрополь» — на встречу с руководством Цекамола. А. В. Косарев сидел против меня; поражали его острый взгляд и решительное выражение лица.

Многие произносили речи. Запомнилось одно выступление: кто-то из сидевших рядом с Косаревым встал и красноречиво отметил заслуги комсомола. А закончил с хитрой усмешкой: «Всеми своими победами комсомол обязан нашему великому вождю и учителю, товарищу-Косареву!»

Поднялся хохот, но громче всех смеялся Александр Васильевич...

То, что созрело, свершилось. Вскоре после чемпионата мне позвонил по телефону С. О. Вайнштейн: «Миша, важная новость, жду вас...»

Был Вайнштейн в свои 40 лет лысоват, за очками прятались маленькие глаза, большой и почему-то разноцветный нос также не украшал его лицо. Когда он волновался, то засовывал правую руку в штаны и, держа ее на пояснице, твердил при этом: «такое... такое...»

Вся его жизнь была в шахматах. Он был со дня основания фактическим редактором журнала «Шахматный листок» (ныне «Шахматы в СССР»), собирал шахматные книги (его библиотека была превосходной) и, имея большое количество шахматных друзей за границей, являлся связующим звеном между Крыленко и зарубежными шахматистами.

До революции звание мастера получить в России было невозможно, и поэтому русские шахматисты ездили на конгрессы Германского шахматного союза. Незадолго до начала войны, летом 1914 года, делегация русских шахматистов играла в Мангейме — среди них были Алехин, Боголюбов, Романовский, Селезнев, И. Рабинович и другие (в числе которых был и Вайнштейн). Немцы всех интернировали: Алехин представился психически больным, и его через Швейцарию отпустили на родину. Остальные (кроме Боголюбова и Селезнева) вернулись уже в Советскую Россию лишь в 1918 году. Поэтому Вайнштейн немецкий язык знал превосходно.

«Такое... такое... — начал Самуил Осипович, стоя в привычной позе, — получил письмо от Женевского. Флор предлагает вам сыграть матч...»

Александр Федорович уже все с Флором оговорил. Ильин-Женевский тогда был советником полпредства СССР в Праге и, естественно, общался с чехословацкими шахматистами, в том числе и с чемпионом страны. Сало Флор всегда отличался предприимчивым характером — тогда он был шахматной надеждой Запада — и, рассчитывая на нетрудную победу, предложил сыграть матч с чемпионом СССР.

Сейчас шахматисты знают Флора как остроумного журналиста — и только. Но в тридцатые годы перед Флором трепетали, его сравнивали с Наполеоном. Стиль его игры был весьма оригинален: из современных шахматистов в творческом отношении ближе всех к нему стоит Петросян и, быть может, Карпов. К сожалению, когда Флору перевалило за тридцать лет, он стал играть слабее. Видимо, счетные способности снизились, а способности к самопрограммированию не получили должного развития. После захвата нацистами Чехословакии Флор переехал в нашу страну и стал гражданином СССР.

Тогда Женевский и послал два письма: одно — Крыленко, а второе — Вайнштейну, для меня.

Ильин-Женевский был человеком необыкновенным. Родился в дворянской семье, был исключен из гимназии за революционную деятельность и вынужден был уехать в Швейцарию для окончания образования. Там он объехал на велосипеде вокруг Женевского озера и, победив в Женеве всех своих шахматных противников, присвоил себе вторую фамилию. Все это им было описано в замечательной книжечке «Записки советского мастера». Во время первой мировой войны