Возвращение в Освенцим-Биркенау - Марион Ружьери

мы – группа молодых девушек – поем. Нам подпевают надзиратели, дозорные. Все знают эти песни.

Я все еще верю, что нас отправят в трудовой лагерь. Я, как дурочка, верю в это до последнего. И я не одна такая. И ведь среди нас не только «простые овечки». Есть и интеллектуалы, художники, патриоты. Однако никто, никто не может представить себе всей правды. Я сплю в комнате с Марселин, но мы разные по возрасту: ей всего пятнадцать, а мне девятнадцать… Племянник завел друзей. Мой отец тоже, он даже отыскал двоюродную сестру моей матери, которая замужем за католиком. Я узнала о том, что есть «недепортируемые» категории: смешанные пары, а также, как правило, жены и дети военнопленных. Таких людей отправляют в Берген-Бельзен, концентрационный лагерь, а не в лагеря смерти.

Дранси напоминает маленькую деревню. Иногда вечером, перед комендантским часом, устраиваются посиделки. Среди поступивших встречаются артисты, как тот иллюзионист, что показывает нам фокусы и объясняет, как они работают. За день до нашего отъезда мужчины должны посетить парикмахера. Потому что в Дранси есть даже парикмахер! Мы не знаем, куда едем. Ходят слухи, что в Питчипой[23]. Это означает: в никуда, навсегда. Нам говорят захватить какую-нибудь одежду, но у меня ничего нет. Начальник марсельской тюрьмы подсказал написать семьям, чтобы попросить прислать наши вещи. Я очень хорошо помню, о чем просила в своем письме: крем для загара, бигуди, купальники… я думала о том, что скоро лето! Но я поняла, что в любом случае не собираюсь давать им свой адрес. И отложила ручку. Мне было 19 лет, я еще не слишком хорошо соображала.

Вечером 12 апреля 1944 года объявили об отъезде: мы встречаемся в шесть утра во дворе со своим багажом. У нас есть право захватить по одному одеялу. Мой отец, уже крайне худой, планирует спрятать второе в штаны.

Лион, 30 июня 1945 года. У меня больше нет ни семьи, ни сил. Я не знаю, что мне делать и куда податься. Мне предложили поехать в больницу. Я согласилась. Сижу в приемном покое, на небольшом приступочке, и смотрю на людей, что приносят еду, фрукты, одежду, иногда деньги. Ко мне подходит одна женщина, она, несомненно, покажет мне фотографию, спросит, не знала ли я этого человека, будет умолять: скажите, Вы никогда не пересекались с ним? Его лицо Вам ничего не говорит? Но нет, она смотрит мне прямо в глаза и спрашивает:

– Ты не дочь Черкаски?

– Да!

– Твоя мать и сестры в Париже, они живы, живут в вашей старой квартире.

Я не знаю, кто эта женщина, она не назвала своего имени. Сколько раз сестры просили меня описать ее, а я не смогла. Но меня все еще ждет больница…

Вместе с другими депортированными я сажусь на поезд до Парижа. Лионский вокзал, я хочу домой, но не имею права. Мы должны сначала поехать в отель «Лютеция», нас ждут автобусы. Снова допрос, вопросы за вопросами. Я больше не могу, у меня нет сил, я все еще больна. Я телеграфировала сестрам из Лиона, чтобы сообщить, что я жива, и попросить их забрать меня. Их все еще нет, и тогда я заскакиваю в первый же автобус, который идет к моему дому.

Большие ворота, ведущие к дому, еще распахнуты. Во дворе консьержка восклицает: «Ах, Жильбер!». Это имя до сих пор звучит в моей голове. «Твоя мама ждет тебя!». Она принимает меня за младшего брата, ему было бы 13 с половиной лет. Из-за вшей я обрита наголо. Из-за тифа от меня остались кожа да кости. На мне куртка немецкого солдата, прихваченная в лионском госпитале. Пересекаю двор, поднимаюсь по винтовой лестнице: узкие ступеньки, деревянные перила, все как прежде. Первый этаж, звоню в дверь. Открывает мама: она смотрит на меня. Плачет ли она? Я не знаю. Сама я больше не плачу. Перед войной да, со мной такое случалось за прочтением книг графини де Сегюр[24], или в кино. Теперь я больше не плачу, я немного очерствела.

Я плохо помню эту сцену. Мама укладывает меня на диван. Должно быть, я выгляжу жалко: настоящий мешок с костями. Внезапно она суетливо произносит: «Завтра они сообщат мне новости о папе и Жильбере». Но во мне поднимается и кипит гнев, мои силы на исходе, и я говорю, словно выплевывая слова: «Они не могут сообщить тебе новости о папе и Жильбере, их отравили газом по прибытии в лагерь, их тела сожгли». Бедная мама, я даже сегодня сильно раскаиваюсь в своих словах. Она никогда не жаловалась. Их единственный сын. Жизнь больше не вернулась в нее. Мама умерла вместе с ними.

Одна за другой подходят сестры. Они поехали за мной в отель «Лютеция», но мы разминулись. Когда они приходят, я лежу на диване, укрытая одеялом, и мне почти забавно об этом вспоминать: все они уселись у моих ног. Спрашивают ли они меня о чем-то? Нет. О чем они должны спрашивать человека, который прошел через то, через что прошла я? Они не отпускают никаких комментариев, я даже не знаю, обнимут ли они меня и пойму ли я их. Они говорят лишь: «С тех пор, как ты уехала, вышло много новых песен, вот увидишь». И какой песне они меня учат? «Le petit vin blanc»[25]! Вот они запевают первые ноты, a cappella, все вместе. В нашей семье все очень сильно фальшивят.

Песня «Le petit vin blanc» преследовала меня долгое время. Однажды в дверь Ассоциации депортированных, которую я регулярно посещаю уже несколько лет, зашел мужчина. Он сын депортированных и ищет информацию о лагерях. Отец никогда не рассказывал ему о пребывании там, поэтому он хочет знать: как это было? Он сообщает мне, что его отец написал «Le petit vin blanc». Взамен я рассказываю ему свою историю.

Ночью, когда дома все спят, я иду на кухню и ищу мусорку – небольшую сумку, которую мама часто вешает повыше, на ручку серванта, чтобы мыши не могли достать. Я снимаю ее, кладу на пол и сортирую отходы. То, что еще съедобно, я съедаю, проглатывая до последней шкурки. Втайне от остальных.

Первый визит к врачу, я раздеваюсь. Тело мое леденеет. Я сразу вспоминаю Мусульманок – слишком истощенных для работы депортированных, про которых мы знали, что они будут отобраны при следующей сортировке. Я похожа на них: непропорционально большой таз, лодыжки шире бедер, руки настолько тонкие, что