Виктор Шкловский - Лев Толстой

Ознакомительный фрагмент

Утром выходил князь Николай Сергеевич прибранным в сад с дочкой, всегда чисто бритый; батистовое белье манжет и манишки чистоты были ныне не встречаемой, губы твердые, глаза черные, брови широкие, нос сухой.

— В оркестре восемь человек — все в камзолах, в чулках и башмаках, в париках, все с нотами, и я в ноты смотрю, потому что я флейтой был.

Кругом сирень, шиповник; все посыпано песком и разметено и никем еще не пройдено.

Разложим ноты, откашляемся.

Вот и князь выходит, и начинаем играть Гайдна. Потом расходимся — кто чулки вязать, кто в саду работать. У всех были свои должности. Я, к слову сказать, свиней кормил, был при своей работе, а теперь порядка нет, господа замешались. И охоты наш генерал не любил, а любил цветы и оранжерейные растения, и, так сказать, разве теперешние свиньи — свиньи? И мужички, должен сказать, забеднели…

Окна совсем черные, в них отражается свеча слабым рыжим сиянием. Федор Иванович рассказывает о соседских делах, о том, что у Исленьевых нехорошо: Александр Михайлович совсем заигрался, и как они дела свои поправят — неизвестно.

Шепотом говорят, что дети Исленьевых называются Иславины, а граф Козловский Софье Петровне, урожденной графине Завадовской, развода не дает и за то, чтобы записать детей Исленьевых на свое имя как законных, спрашивает за каждого по сто тысяч, а столько не соберешь, если и все имение продашь. А вот Александр Михайлович триста тысяч выиграл — опять спустил.

И у Темяшевых нехорошо — и богат, и знатен, и Горчакову родственник, а дочки его незаконные: умрет Темяшев — выгонят девочек наследники на улицу.

Горит свеча, два старика разговаривают друг с другом о чужих делах и о том, как бы они все, если бы их воля, переделали.

Дела Толстых не плохи: долги по казанскому делу были выплачены после женитьбы на богатой невесте.

Теперь шли другие наследства: в 1833 году умерла племянница матери Николая Ильича Екатерина Васильевна Горчакова, которая была замужем за Львом Алексеевичем Перовским; после нее остались два имения в Курской губернии: Неручь — триста десятин и Щербачевка — тысяча десятин.

У Толстых в доме слепой приказный, бывший крепостной Перовской, великий знаток всяких кляуз, как говорил о нем в своих воспоминаниях Лев Николаевич. Иван Митрофанович все дела Перовских лучше, чем они сами, знал, и после долгого процесса Толстой с братьями как наследники по женской линии получили наследство. На двор пришли большие возы — главная часть наследства.

Иван Митрофанович ходит по дому с мальчиком-поводырем; часто пьян, хотя тих. Его ценят как великого знатока законов: свод законов издан, но еще не разослан.

Ивану Митрофановичу хорошо в доме: ему идет полный корм. Он еще пригодится господам.

Засыпает Федор Иванович. Николай тушит свечку, уходит тихонечко. Засыпают старшие дети.

Утром, когда будут гулять, старшие расскажут о том, что они слышали, младшим. Старшие важничают, говорят непонятно. Так получается, что все кругом неправильно и идет не так, как надо. У всех процессы, и папа судится, только он гордый — не хочет принимать чиновников на дому и посылает им деньги через Фоку в конвертах. Когда господа чиновники приезжают, то папаша к ним не выходит.

Дома очень хорошо.

Но где-то лучше.

Где?

СПАЛЬНЯ БАБУШКИ

Про дедушку — бригадира и казанского губернатора рассказывали в доме мало.

Дворня была — приданое Марьи Николаевны, княжны Волконской.

Вспоминал графа сын в разговорах со старухой матерью. Он берег ее старость и вел С ней разговоры ласково, отца не упрекая.

Дед играл в карты, играть не умея, затевал аферы и запутывался в долгах так сильно, что ему уже не приходилось экономить; отправлял стирать белье в Голландию, угощал гостей осетрами необычайной величины и был так прост, что подписывался не «бригадир», а «брегадир».

Бабушка была важная и своей породой гордилась: ее отец был старшим в роду князей Горчаковых.

Горчакова умела жить спокойно и барственно, она любила удивлять собою. Руки она мыла каким-то необыкновенным мылом, которое при мытье давало много пузырей. Дети удивлялись на пышную пену в бабушкиных руках. Бабушку так радовало их удивление, что каждый вечер в ее спальне дежурил внук, и она при нем мыла свои белые руки. Потом старуха ложилась в постель под тяжелыми окладами икон. Горели лампады, отражаясь в иконах цветными огоньками; на стене обозначалась важная бабушкина тень в ночном чепце с рюшами.

Бабушка не сразу засыпала, ее усыплял тихим разговором сказочник Лев Степанович, для этого купленный еще стариком бригадиром. Сказочник жил где-то в доме, а по вечерам приходил наверх в спальню бабушки. Спальня была в низенькой широкой комнате на антресолях. Здесь Лев Степанович садился на низенький подоконник, и ему приносили ужин с господского стола.

Большой зал дома был двухсветным.

Для того чтобы не портить фасад, окна устроили так, что казалось, будто по всему этажу идут двухсветные залы; спали на антресолях, и окна оказывались прижатыми к полу.

Ремесло рассказывать сказки было тогда распространенным. Слепцы объявляли в газетах, что они рассказывают арабские сказки. Предлагали также и русские сказки, очевидно для людей более простого звания. Арабские сказки были новостью, «Тысячу и одну ночь» недавно открыли и перевели на французский язык. На похождения принцев, терявших свои амулеты, попадающих в плен, ищущих своих жен в высоких замках и дружащих с джиннами, удивлялись впервые.

Лев Степанович сидел на подоконнике, бабушка раздевалась, не стесняясь при слепом. Было тихо. Маленький Лева-пузырь (он был очень полный в детстве) засыпал, любуясь на свою белую бабушку. С подоконника слышался ровный, спокойный голос Льва Степановича:

— Продолжать прикажете?

— Да, продолжай.

— «Любезная сестрица, сказала она, — заговорил Лев Степанович своим тихим, ровным старческим голосом, — расскажите нам одну из тех прелюбопытнейших сказок, которые вы так хорошо умеете рассказывать.

— Охотно, — отвечала Шехерезада, — рассказала бы я замечательную историю принца Камаральзамана, если повелитель наш выразит на то свое согласие». Получив согласие султана, Шехерезада начала так: «У одного владетельного царя был единственный сын…»

И, очевидно, слово в слово по книге начал Лев Степаныч говорить историю Камаральзамана. «Я не слушал, не понимал того, что он говорил, настолько я был поглощен таинственным видом бабушки, ее колеблющейся тенью на стене и видом старика с белыми глазами, которого я не видал теперь, но которого помнил неподвижно сидевшего на подоконнике и медленным голосом говорившего какие-то странные, мне казавшиеся торжественными слова, одиноко звучавшие среди полутемноты комнатки, освещенной дрожащим светом лампады».