Викентий Вересаев - Воспоминания

И вот – начали меня истязать. Все изощреннейшие пытки, какие только описаны у Майн-Рида и Густава Эмара, были применены ко мне: мне вырезывали из кожи ремни, жгли подошвы углями, выковыривали гвоздями глаза. Я глухо стонал и говорил:

– Так вот, сестра, что такое твой христианский бог! Он приказывает щадить врагов для того, чтоб они потом могли предавать таким адским мучениям твоих братьев?.. Спасибо тебе, сестра!.. Оо-о!.. Если бы я тебя тогда не послушался, мы были бы теперь свободны, были бы на родине… Ооооооо!..

И сестра, – уже не фантастическая сестра Арабелла, а настоящая сестра Юля, – заливалась самыми настоящими слезами, и это мне еще больше поддавало жару.

Индейцы взрезали мне живот и стали наматывать мои кишки на колесо, усеянное остриями. При такой пытке человек испытывает ужаснейшие страдания, а между тем непрерывно хохочет душу раздирающим хохотом, потому что в человеке есть такая смеятельная кишка, и если за нее тянуть, то человек смеется, хочет – не хочет.

И я, корчась, хохотал ужасным смехом, а в промежутках между смехом стонал и говорил:

– Теперь, сестра, я хорошо запомню, что такое твой христианский бог… Хха-хха-хха!.. Проклятие тебе! Да падет моя кровь на твою голову! Хха-хха-хха-хха-хха-хха-хха!..

И я хохотал леденящим кровь смехом, а Юля истекала самыми подлинными слезами.

Некоторые свои знания я приобретал совершенно неизвестно откуда, – вернее всего, черпал из собственного воображения. Однако они почему-то очень прочно сидели в памяти, и я глубоко был убежден в их правильности. Так было, например, со смеятельною кишкою. Помню еще такой случай.

У сестренки Мани было расстройство желудка, после обеда ей не дали яблока. Она очень была недовольна. Надулась и ворчала:

– Ну, ведь все равно, уж есть понос. Какая, же разница? Ну, съем яблоко, – понос был и останется, больше ничего.

Я важно стал ей объяснять:

– Как ты не понимаешь? Ты думаешь, он так на одном месте и остановится? Он будет идти все дальше и дальше, – в руки, в ноги, в голову. Порежешь руку, и из нее потечет понос; начнешь сморкаться, – в носовом платке понос.

Маня широко раскрыла глаза и замолчала. Это ее вполне убедило. Папа еще сидел за столом и дочитывал «Русские ведомости». Он вслушался в мои объяснения и изумленно опустил газету.

– Виця! Что ты за вздор такой городишь?

– Как? Нет, правда!

– Правда?

Папа в безнадежном отчаянии махнул рукою, молча встал и вышел.

Часто мы делали друг с другом так. Одной рукой за горло, другая заносит над грудью невидимый кинжал.

– Проси прощады!

– Прошу прощады!

– Нет!

И кинжал вонзался в грудь.

Вообще, вспоминая детство, удивляюсь: как мало все эти игральные свирепства грязнили душу, как совершенно не претворялись в жизнь.

Сербское восстание и русско-турецкую войну я помню ясно, – я тогда был в первом и втором классах гимназии. Телеграммы: «Русские войска переправились через Дунай», «перешли Балканы», «Плевна взята». Ур-ра-а-а!.. Восторг, кепки летят вверх. Молебен, и распускают по домам.

Какие мы молодцы! Весь мир на нас удивляется. Русские, как львы, идут вперед, ничего не может их остановить – ни реки, ни горы, ни снега! И все иностранные страны со страхом и завистью смотрят. «Кто разрешит восточный вопрос?» На бумажке четыре портрета – английской королевы Виктории, германского императора Вильгельма I, австрийского – Франца-Иосифа и турецкого султана Абдул-Гамида. Сложить бумажку по пунктирам, – и – из лба Виктории, подбородка Абдул-Гамида, бакенбард Франца-Иосифа и затылка Вильгельма вдруг получается – портрет нашего царя Александра Второго… Замечательно! Сам, значит, бог заранее решил!

Немцы и австрийцы очень нам завидуют, всячески стараются мешать нам и помогать туркам. Только мы их не боимся.

Шли как-то немец с турком,Зашли они в кабак.Один тут сел на лавку,Другой курил табак.А немец по-немецки,А турок по-турецки.А немец-то: «а-ля-ля!»А турок-то: «а-ла-ла!»Но русский, всех сильнее,Дал турку тумака,А немец похитрее, —Удрал из кабака.

Вот мы какие молодцы! Так мы войну и кончим, – придется немцу с конфузом удирать. Только вот горе, – я просто в отчаяние приходил: всех турок перебьют! Когда вырасту большой, – мне ничего не останется!

Герой. – Это был настоящий, самый несомненный герой с георгиевским крестом. Был на турецкой войне, брал Плевну. Он к нам поступил дворником. Григорий. Строгое, надменное лицо, презрительные глаза. Говорил с нами, мальцами, как будто большую нам честь делал. Любимое его присловье было:

– Дам четыре раза по шее, – жизнью пожертвую!

Когда его спрашивали:

– Верно?

Он с шиком отвечал:

– Нет, не верно, а вероятно, справедливо, окончательно и даже натурально!

Я жадно расспрашивал его про войну. Как вы ходили в штыковые атаки? Скакал перед вами Скобелев на белом коне? У меня был листок с отпечатанным портретом Скобелева, и под ним длинные стихи, – начинались так:

Кто скачет, кто мчится на белом конеНавстречу свистящих гранат?Стоит невредимым кто в адском огнеБез брони, без шлема, без лат?Кто в кителе белом, с крестом на груди,Мишенью врагам нашим служит?..

И еще я спрашивал: было у вас, что нашего солдата отрезали турки от своих, а он проложил себе назад дорогу прикладом сквозь три батальона турок? Сколько турок ты посадил на штык?

А Григорий вместо этого рассказывал такие вещи:

– Пришли мы в место одно, называется Казанлык. Там масло делают розовое, – до чего же духовитое! Цены ему нету. Сто рублей капля одна! Чтобы каплю одну такую добыть, нужно, может, целую десятину роз изничтожить. Вот пришел нам приказ уходить… Что с этим маслом делать? Брали помазком да сапоги себе мазали.

Я ахнул:

– Сапоги?!

– Что же с ним делать? Не им же оставлять!

– Отчего же не оставить? Ведь они невооруженные, наверно, были.

– Нешто можно!

Я не мог понять, почему было нельзя. Настоящий герой, мне казалось, не стал бы этого делать. Или еще:

– Девки турецкие и бабы ходят закрымши лицо, – вроде как бы занавеска висит с головы, только глаза в щелку глядят, да нос оттопыривается. Ну, конечно, подойдешь, подымешь занавеску у ней, поглядишь. И, конечно, вообче…

– Что вообще?

– Вообче, значит… Ну, как сказать? Понятное дело. Как говорится, – натурально!

Мне было непонятно, но чуялась под этим какая-то большая гадость. И я задумывался иногда: да правда ли он герой?

Случился пожар на Верхне-Дворянской, наискосок от нас, в мелочной лавке Окорокова. Лавка стояла отдельным домиком. Когда, я прибежал, она вся пылала. Толпился народ. Толстый лавочник кубарем вертелся вокруг пылающей лавки и только повторял рыдающим голосом, хватаясь за голову: