Илья Толстой - Мои воспоминания

   55

   березовая дверь, за которой папашин письменный стол и его полукруглое стариное кресло.

   Один из этих брусков цел до сих пор. Мне и теперь было бы страшно на него смотреть, потому что я знаю, что папа одно время хотел на нем повеситься2.

   Но об этом после, после... сейчас не надо...

   На стенах оленьи рога, привезенные отцом с Кавказа, и одна оленья голова, набитая в виде чучела.

   На эти рога он вешает полотенце и шляпу. Тут же на стене висят портреты Диккенса, Шопенгауэра, Фета в молодости и известная группа писателей из кружка "Современника" 1856 года3. На ней Тургенев, Островский, Гончаров, Григорович, Дружинин и отец, совсем еще молодой, без бороды, в офицерском мундире.

   Утром папа выходит из спальни, которая наверху в углу дома, в халате и с свалянной в кучу, нечесаной бородой, идет вниз одеваться.

   Потом он выходит из кабинета свежий, бодрый в серой блузе и идет в залу пить кофе.

   Мы в это время завтракаем.

   Когда гостей нет, он сидит в зале недолго, берет с собою стакан чаю и уходит к себе.

   А если есть гости или друзья, он начинает разговаривать, увлекается и никак не может уйти.

   Заткнув одну руку за кожаный пояс, а в другой держа перед собой серебряный подстаканник с полным стаканом чая, он останавливается у дверей и часто подолгу, иногда по полчаса стоит на одном месте, не замечая, что чай его давно остыл, и все говорит, говорит, и почему-то как раз в эту минуту разговор делается особенно интересен и оживлен. И все мы знаем это место на пороге и отлично знаем, что, когда папа, с чаем в руках, решительно идет к двери, -- значит, он сейчас остановится, чтобы сказать свое заключительное, последнее слово -- и тут-то начнется самое интересное.

   Наконец папа уходит заниматься. Мы разбегаемся зимой по классным комнатам, а летом в сад или на крокет, мама садится в зале шить что-нибудь для малышей или переписывает то, что она не успела кончить вчера ночью, и до трех-четырех часов в доме полная тишина.

   Потом папа выходит из кабинета и отправляется на прогулку. Иногда с ружьем и собакой, иногда верхом,

   56

   а иногда и просто пешком в Казенную засеку. В пять звонят в колокол, который висит на сломанном суку старого вяза против дома, мы бежим мыть руки и собираемся к обеду. Иногда папа запаздывает, и его поджидают. Он приходит немножко сконфуженный и извиняется перед мама, наливает себе неполную серебряную рюмку травнику и садится за стол.

   Он очень голоден и ест жадно, все, что попадается под руку. Мама его останавливает, просит не наедаться одной кашей, потому что будут еще котлеты и зелень,-- "у тебя опять печень заболит", но он не слушает ее и просит еще и еще, пока не наестся досыта. Потом он рассказывает впечатления своей прогулки, где он поднял выводок тетеревов, какие новые тропинки он разыскивал в засеке за "Кудеяровым колодцем", как молодая лошадь, которую он объезжал, стала понимать шенкель и повод,-- все это ярко и интересно, и время проходит весело и оживленно.

   -- Мама, а какое нынче пирожное? -- вдруг спрашивает Таня, всегда смелая и независимая.

   -- Ильюшино любимое -- блинчики с вареньем,-- серьезно отвечает мама, не замечая в тоне Тани оттенка шутки, повторяемой слишком часто.

   Я сижу рядом с папа и боюсь взять больше двух блинчиков. Зато варенья можно взять побольше, потому что его можно сейчас же закрыть другим блином и свернуть в трубку так, что будет незаметно. Только что я приготовил все, хочу есть, папа незаметно протягивает руку, отнимает тарелку и говорит: "Ну, теперь довольно". И я не знаю, что мне делать: плакать или смеяться. Хорошо, что папа взглянул мне в глаза и засмеялся, -- а то я бы разревелся.

   После обеда папа опять уходит к себе читать какую-нибудь книгу, потом в восемь часов подают чай, и начинаются самые лучшие вечерние часы, когда все собираются в зале, большие разговаривают, читают вслух, играют на фортепьяно, а мы или слушаем больших, или затеваем что-нибудь свое, веселое, и с трепетом ждем, что вот-вот старинные английские часы на площадке лестницы щелкнут, засипят и звонко и медленно пробьют десять.

   -- А может быть, мама не заметит? Она сидит в маленькой гостиной и переписывает.

   57

   -- Дети, спать пора, прощайтесь!

   -- Сейчас, мама, пять минуток только.

   -- Идите, идите, пора, а то завтра опять вас не подымешь, учиться надо.

   Прощаемся не спеша, ища какой-нибудь задержки, и идем вниз под своды. И обидно, что мы еще маленькие и должны уходить, -- а большие могут сидеть и не ложиться сколько хотят.

   Что они там делают без нас?

   Наверное, вот теперь как раз, когда мы ушли, у них начинается самое веселое.

   Недаром папа всегда любит говорить: "Когда я вырасту большой". Он шутит, потому что ему ничего не нужно, он уже большой и у него всё есть, а мне так всего этого хочется!

   У него три ружья, кинжалы, собаки, верховая лошадь, он никогда не учится, а я еще долго буду маленький и буду спать в детской, в темноте, с Марией Афанасьевной, которая уже погасила сальную свечку и велит мне не ворочаться.

   Заплакать?

   Нет, не надо. Лучше закроюсь с головой и засну.

   И не успеешь закрыть глаза и забыться, как уже утро -- веселое и ясное.

   Сколько хорошего впереди: сейчас оденусь, побегу в сад, там мы с Таней вырыли в земле подвал и кладовую. Потом побегу ловить бабочек в густой траве около "Чепыжа".

   Надо непременно поймать "Махаона". У Сережи есть один, а у меня нет. Потом буду учиться, но это ничего, об этом не надо думать, а потом опять завтрак, купанье, обед...

   Как жизнь хороша! Как ярко горит солнце! Как громко поет под окном соловей! Как много-много хорошего впереди...

ГЛАВА VI

Папа. Религия

   По своему рождению, по воспитанию и по манерам отец был настоящий аристократ. Несмотря на его рабочую блузу, которую он неизменно носил, несмотря

   58

   на его полное пренебрежение ко всем предрассудкам барства, он барином был, и барином он остался до самого конца своих дней.

   Литературные критики любят видеть его автопортрет в Пьере Безухове и в Левине.

   Как он всегда раздражался, когда его спрашивали, правда ли, что он в Левине описал себя!

   Он говорил, что тип создается писателем из целого ряда лиц, и поэтому он никогда не может и не должен быть портретом определенного человека.

   Вот что по этому поводу он пишет еще в 1865 году одной барыне в ответ на ее вопрос: кто такой князь Болконский?