Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции - Барбара Уокер

были присущи эти качества. Есть свидетельства, подтверждающие, что порой он действительно проявлял себя как одаренный лидер, однако есть и указания на то, что его таланты преувеличиваются. Однако дело не только в этом. Сама гиперболизация в этих воспоминаниях, то напряженное внимание, которое уделяется в них проблеме эффективного лидера сообщества, говорят о сильной обеспокоенности этих интеллигентов-мемуаристов проблемой сплоченности и идентичности сообществ.

Беспокойство по поводу лидерства в сообществе имело вполне реальные основания. В период наибольшей активности Волошина, а также позднее, когда начали создаваться мемуары, писатели и другие интеллигенты испытывали изрядное давление, оказывавшееся как на организации, так и на отдельных лиц. В дореволюционный период представители интеллигенции испытывали затруднения из-за все более разнообразных возможностей самоидентификации и определения собственного экономического и социального поведения[41]. Это стало серьезным вызовом для группы, которая лишь совсем недавно была однородной в социальном плане, включая в себя в основном представителей дворянства. Растущая обеспокоенность по поводу роли и соответствующих ей идентичности и поведения образованной элиты в российском обществе также получила отражение в таких решительных идеологических схватках, как те, что велись на страницах знаменитого сборника «Вехи», посвященного интеллигентской полемике и разногласиям по поводу роли интеллигенции в обществе Российской империи [Бердяев и др. 1909][42]. Казалось, что в России позднеимперского периода в жизни образованных людей на каждом шагу открываются трещины и разломы, что отражалось и на кружке как основной форме общественной организации литературной интеллигенции, приводя к появлению в нем дополнительных трещин. Действительно, складывается впечатление, что сам кружок способствовал усугублению проблемы из-за собственных возможностей действовать во внешнем мире в качестве самостоятельной идеологической организации, предназначенной для борьбы с другими кружками или группировками.

Беспокойство по поводу сообщества интеллигенции и ее идентичности также являлось частью более общего беспокойства по поводу национального сообщества, поскольку сама Россия как традиционное общество раскалывалась под давлением новых обстоятельств, связанных с правлением Николая II, чья способность к руководству страной у многих вызывала сомнения. Современные исследователи этого периода, такие как Леопольд Хеймсон, Джон Бушнелл и Джеффри Хоскингс, составили по кусочкам картину общества, терзаемого внутренними противоречиями, переживающего глубокие и неразрешимые культурные конфликты, конфликты интересов и политических убеждений как в масштабах всего населения, так и между его частями, а также элит и государства [Haimson 1970; Bushnell 1985; Hosking 1973]. Революция 1905 года, в которой приняли участие многие писатели, была лишь одним их проявлений растущей напряженности в политическом устройстве, крах которого был не за горами. Вера в само существование императорской России как целостного политического образования начала ослабевать задолго до того, как оно было окончательно разрушено в результате внутренних потрясений, вызванных Первой мировой войной.

Обращение к вышеописанной проблеме в воспоминаниях отразило тоску литературного сообщества по такому лидеру, который был бы одновременно вдохновенным и прагматичным, чутким и деятельным и разрешил бы проблемы дисгармонии и дезинтеграции. Однако, как покажут события, произошедшие после 1917 года, это стремление к гармонии во многих отношениях оказалось опасным. Следуя за своими лидерами, литературное сообщество все больше порабощалось государством. Тем самым литераторы безоговорочно и полностью отвергли первоначальный импульс, приданный им коммунитас (завершая цикл того, что Тёрнер называет «ритуальным процессом»), интегрировав себя в самую мощную традиционную структуру в российской истории, а именно в структуру государства, поскольку она была пронизана традиционными личными связями знакомств и патронажа. На этот путь литературное сообщество вступило именно благодаря вере в своих лидеров, которым оно, вероятно, приписывало слишком большое могущество или наделяло их слишком большим числом различных форм могущества.

Развивая проблемы структуры и антиструктуры в своем исследовании формирования кружка сквозь призму жизни Волошина, мы сначала выявим вбирающий в себя все, от домашней сферы до государства, традиционный контекст системы личных связей и отношений патронажа, в котором протекали его детство и ранняя юность; мы увидим, как проходило его болезненное знакомство со странным сочетанием могучего духа коммунитас и власти патриархального наставничества в общественной организации символистов; затем мы увидим, как он сам восстает в духе коммунитас против традиционных структур, составляющих жизнь кружка символистов, превращаясь в наставника вышедшей на литературную арену новой группы – женщин-поэтов. Поскольку он стремился оказать серьезное воздействие на культуру, в рамках которой жил и функционировал, это можно рассматривать как первое проявление его агентности.

Далее мы проследим, как он консолидировал этот исходный бунтарский импульс, создавая в 1911 году обственный кружок в стиле коммунитас, проникнутый духом самопреобразования его преимущественно молодых гостей посредством театрализации жизни. По мере достижения зрелости его кружком в 1910-1920-е годы мы будем наблюдать, как сплетни и рассказы, которыми обменивались члены этого кружка, смягчали пылкий первоначальный дух коммунитас образца 1911 года, побуждая его уступить место своего рода групповой мифологии идентичности в самопреобразующейся коммунитас. Затем мы на время отойдем от темы коммунитас и рассмотрим, как Волошин боролся за выживание в период Гражданской войны, используя свои умения обзаводиться традиционными связями и покровителями; опираясь на эти же самые навыки, он реанимирует свой кружок и встроит его в систему льгот и социального обеспечения, предоставляемых Советским государством писателям и другим представителям интеллигенции. В контексте аналогичных действий некоторых других лидеров литературного сообщества история агентности Волошина в этих вопросах позволит нам показать, каким образом в раннесоветский период литераторы постепенно встраивались в структуру молодого государства, начиная с поисков наставничества/покровительства таких известных и любимых вождей.

Перейдя к исследованию возродившегося в советское время кружка Волошина, мы поговорим об устойчивости и трансформации двух привычных форм традиционной структуры, а также о спокойном существовании коммунитас в форме развивающейся советской модели идеального поведения интеллигенции и идентичности, которая формировалась вокруг личности Волошина. И наконец, мы станем свидетелями крушения его отдельно взятой системы патронажа под нажимом государства в период потрясений, связанных с приходом к власти Сталина, в конце 1920-х и в 1930-х годах, когда литературное сообщество оказалось наконец полностью встроенным в структуру государства под покровительством, а также духовным лидерством одной личности – самого Сталина.

Эта история во многих отношениях трагична, хотя и в ней есть проблески надежды. Однако прежде всего она предоставляет возможность взглянуть по-новому на очень важную для истории русской литературной жизни тему: на культурные истоки общественной и политической власти в литературном кружке, лежащие между структурой и антиструктурой, и на то, как некоторые личности могли обращаться к этим истокам, иногда с пользой, а иногда во вред тем, кого вели за собой.

Глава 1

Социокультурное происхождение Волошина

Краткое повествование о детстве и юности Волошина, знакомящее с некоторыми