Станислав Куняев - Любовь, исполненная зла

Впрочем, понятие «кровь» всегда значило гораздо больше, нежели просто слово («что с кровью рифмуется, кровь отравляет и самой кровавою в мире бывает» — А. Ахматова, любимая поэтесса Л. Д., о слове «любовь»). Я сам много думал об этом и, пытаясь объяснить самому себе тайны этой соКРОВенной, сКРытой во тьме горячей и солёной сущности, однажды (давным-давно) написал короткое стихотворенье.

Не ведает только дурак,что наши прозренья опасны!Как дети прекрасны и какродители их несуразны.

Измучены жизнью, вином,с печатями тлена и фальши,не мыслящие об ином,чтоб выжить хоть как-нибудь дальше.

А рядом комочек теплавитает в блаженной дремоте,не ведая зла и добра…Как странно — он тоже из плоти!

Как будто природа саматвердит нам устами любовио том, что сиянье и тьмаповенчаны узами крови.

Меня мало интересует то, что поэты говорят в своих интервью, на телевизионных подмостках, в гневных письмах и мемуарах. Я верю тому, что они говорят в стихах. А в стихах Д. говорила и мечтала не о ЗАГСе, не о свободе, не о судьбе дочери, а о другом: о безраздельной власти над своим избранником.

Светлый и беззащитный мир поэта был обречён рухнуть перед грубым напором этой тёмной силы. «Ты зачем от меня не бе-жа-ал?!» — вот какой вопль вырвется из её груди, когда она осознает, что произошло непоправимое.

И напрасно «женщина-рысь» огрызается и рычит на своих гонителей: «Зовут пантерой и медведицей, ужасною волчицей злой, додумались и до нелепицы — назвали дамой козырной!». Все звериные клички она дала себе сама. К её счастью, одной, самой страшной и рискованной, никто из её «хулителей» не воспользовался.

Я топтала рассветные травы.Из-под ног снегирями зори взлетали.Ради горькой моей славылюди имя моё узнали.

Я — чудовище! Полулошадь!Но мерцают груди, как луны.Моя жизнь — это скорбная ноша,насмешка злая фортуны.

Не знаю, вспомнила ли Д., когда писала стихотворенье «Монолог женщины-кентавра», что у Рубцова есть стихотворенье о встрече с лошадью глубокой ночью. И в том, что и он, и она написали такие стихи, есть что-то мистическое, словно бы вечное продолжение их рокового поединка. Николай Рубцов избегал тёмного мирового пространства, исполненного слепых и неподвластных человеку сил, и в этом был близок к Фёдору Тютчеву с его противостоянием хаосу: «ночь хмурая, как зверь стоокий, глядит из каждого куста», «и бездна нам обнажена с своими страхами и мглами», «о, страшных песен сих не пой про древний хаос, про родимый». Рубцов страшился беззвёздного и безлунного мрака, «шипящих змей» и «чёрных птиц».

Когда стою во мгле —душе покоя нети омуты страшней,и резче дух болотный.

……………………………………

И вдруг очнусь — как дико в поле! Как лес и грозен и высок.

Бывали мгновения, когда, будучи не в силах очеловечить животную тьму, он в страхе отступал в сторону:

Мне лошадь встретилась в кустах,И вздрогнул я. А было поздно.В любой воде таился страх,В любом сарае сенокосном…

Зачем она в такой глушиЯвилась мне в такую пору?Мы были две живых души,Но неспособных к разговору.

Мы были разных два лица,Хотя имели по два глаза.Мы жутко так, не до концаПереглянулись по два раза.

И я спешил — признаюсь Вам —С одною мыслью к домочадцам,Что лучше разным существамВ местах тревожных не встречаться.

Жаль, что стихотворенье о полулошади-полуженщине Д. написала после смерти Рубцова, а то, прочитав его, он, может быть, послушался бы своего предчувствия, «что лучше разным существам в местах тревожных не встречаться».

Сначала мне было странно сознавать, что у женщины из деревенского советского простонародья в душе было столько гордыни, что после преступления она словно вознесла себя на пьедестал. Она поистине «не отличала славы от позора». «Моя судьба надменно высока»; «в гордыне моей темнокровой»;

«но только помни, помни — в гореопора лишь в самой себе,в своём немыслимом позоре,в своей немыслимой судьбе»…

Пусть под свист и аплодисментыупаду я, но в тот же миг,о душа моя, крылья легендыпонесут твой немеркнущий лик.

Потому и на судебный процесс она смотрела, как на жалкий фарс, недостойный её имени и её деяния. В стихотворенье «Суд» она смеётся над людским правосудием, её кровь, её природа, её воля, как ей кажется, выше ничтожной и пошлой юридической казуистики:

Ударил в лицо, как из дула,толпы торжествующей вой,и я отрешённо качнулаотпетой своей головой.

В тюрьму? О, как скучно и длинногудит этот весь балаган!В тюрьму? Ну, а если невинна,Как в гневе своём океан!

В этих стихах есть признание преступления (пере-ступить!), но не вины.

Из акта судебно-психиатрической экспертизы от 9.III.1971 года:

«Сожалеет о случившемся. Понимает всю тяжесть своего поступка, но полностью виновной себя не считает и то, что произошло, называет «смертельным поединком».

В первое время после приговора Д. ещё была способна с предельной искренностью воскликнуть:

Что натворила! Отрекласьв порыве ревности жестокой,и жизнь моя оборваласьна ноте гибельно высокой.

А ревность её была особой — не к какой-то земной сопернице, а к нему самому, якобы желавшему силой взять её душу, пленить её, сделать подвластной себе… Она не понимала одного: «в борьбе неравной двух сердец» в жертву будет принесено более беззащитное, более открытое и неспособное к ненависти и сопротивлению сердце поэта, писавшего свои стихи, в отличие от неё, «неоскорбляемой частью души» как сказал М. Пришвин о поэзии.