Избранные произведения в двух томах: том I - Артюхова Нина Михайловна

Было совершенно естественно, что сестра кормила его с ложечки или писала письма под его диктовку.

Несколько раз, подчиняясь его настойчивым просьбам, она пристраивала пишущую машинку около кровати так, чтобы он мог нажимать клавиши, вставляла бумагу и помогала печатать, деликатно отворачиваясь, чтобы не заглядывать в текст.

Теперь он чувствовал себя гораздо лучше, мог передвигаться самостоятельно, но теперь было тяжелее. Он слишком долго лежал в четырех стенах, отвык от суеты и пространства большого города.

Так хотелось вернуться в Москву, но, только вернувшись, он понял, насколько изменилась его жизнь. Крутом все было такое же или почти такое — все, кроме него самого.

Первое время, просто чтобы выйти на улицу, нужно было сделать большое усилие над собой. Вокруг него ходили здоровые люди, не замечавшие веса своего тела. И не только ходили, но бегали, нагибались, прыгали на подножки трамваев, поднимались по лестницам, как будто это было совсем простое дело.

Они не знали и даже представить себе не могли, что переходить улицу страшно, — просто потому, что она широкая; что спускаться по лестнице вниз, может быть, еще труднее, чем подниматься, потому что ступеньки мелькают и путаются под ногами, как живые, и, если кто-нибудь не идет рядом, кажется, что сейчас упадешь. И он нуждался в помощи и покровительстве этих людей.

Даже самые слабые были сильнее его. Пожилые женщины уступали ему место, маленькие дети открывали ему дверь и придерживали ее, чтобы он мог пройти.

Когда в Дубровке Елена Александровна и Катя передвигали тяжелую кровать, чтобы устроить его поудобнее на ночь, он сидел молча и смотрел на них, стараясь сохранить хладнокровие.

Но смотреть было невыносимо, он вышел на крыльцо и простоял там, опираясь на перила, пока они не кончили.

И вот теперь Сережа. Сереже он предложил жить вместе, подчиняясь прежней, нелепой теперь уже, привычке покровительствовать.

Сережа смотрел на него влюбленными глазами, бросался подавать вещи, к которым он протягивал руку, помогал одеваться, резал хлеб, бегал за покупками, начищал его сапоги до солнечного блеска, снимал пылинки с его шинели.

Знакомые, которые помогли Владимиру найти комнату в Москве (его прежняя квартира была разбита), писали ему, что рядом с ним будет жить бодрый и расторопный старичок, желающий подработать, вполне пригодный для услуг.

С ним можно договориться — он будет готовить, покупать и прочее и прочее.

Старичок оказался ненужным: Сережа был и камердинером, и поваром, и сиделкой.

Это было так же невыносимо, как передвижение тяжелой кровати слабыми руками Елены Александровны.

Самое ужасное было то, что с каждым днем он привязывался к мальчику все больше и больше.

Расставаться нужно было именно сейчас, потом будет труднее. Через несколько дней после их переезда Владимир сказал Сереже самым естественным и непринужденным тоном:

— Знаешь, Сергей, тебя можно устроить в очень хороший детский дом, здесь, недалеко от Москвы. Будешь учиться, сможешь приезжать ко мне по воскресеньям.

— Вы не хотите, чтобы я жил с вами?

Когда Сережа волновался, он не отворачивался и не смотрел куда-нибудь себе под ноги, — он смотрел прямо на собеседника яркими синими глазами, и в этих глазах можно было читать все его чувства.

Отвернуться пришлось Владимиру. Никакой непринужденности не было в его голосе, когда он ответил:

— Я сам не знаю, чего хочу, милый друг. Во всяком случае, я хочу, чтобы тебе было лучше. Ну кем ты будешь здесь? Нянькой моей?

— В Дубровке вы говорили… вы говорили…

— Что я говорил?

— Не про няньку!

В Сережиных словах звучала такая боль, что Владимир окончательно расстроился.

— Хорошо… Я не забыл… Сережка, я же не хотел тебя огорчить!

Сережа понял, что он остается, и решил продолжить деловой разговор:

— Я буду работать. Я уже справлялся. Я пойду…

«Вот оно что! — подумал Владимир с досадой на самого себя. — Мальчишка решил, что я заговорил об этом, боясь лишних расходов!»

— Вот что, Сергей, — начал он с большой запальчивостью, — если ты хочешь, чтобы было так, как мы говорили в Дубровке, ты должен меня слушаться!

— Владимир Николаевич, да разве я…

— Стой, не переворачивай моих слов! Я не говорю, что ты меня не слушаешься, я говорю только, что ты должен меня слушаться. Сколько тебе лет? Тринадцать? Не примут тебя, ни на какую работу не примут, успокойся!

Он докончил, уже смягчившись:

— Даже грузчиком не возьмут ни в какую товарную контору! Тебе нужно учиться. Завтра узнаешь, где тут поблизости школа, и подашь заявление.

В комнату вошла пожилая женщина, худенькая, с проседью в темных волосах.

— Я соседка ваша, в домоуправлении работаю…

Она положила перед Владимиром паспорт, пенсионную книжку и Сережину справку для школы.

— Вот. Все уже оформлено.

Он раскрыл пенсионную книжку, потом захлопнул и спрятал в стол.

— Благодарю вас.

Она оглядела стены и потолок.

— Нужно будет вам печку железную поставить. В этом году центрального не обещают… Вы инженер?

Владимир обернулся. Она стояла у книжного шкафа и разглядывала книги за стеклом.

— У меня от мужа много осталось книг технических и журналов. Он выписывал разные редкие издания. Вы языки знаете? Иностранные тоже есть.

Он спросил:

— Ваш муж?..

Она ответила уже в дверях:

— Да, этим летом… под Белгородом…

Не прошло и получаса, как она вернулась с тяжелой связкой книг.

— Вы бы сказали, я бы вам… — Сережа вскочил, чтобы ей помочь.

Владимир перелистывал книги. Она смотрела по-матерински ласково на его оживившееся лицо.

— Есть что-нибудь интересное для вас?

— Очень, очень вам благодарен!

— Я бы вам совсем их оставила, но… вы понимаете…

— Что вы, что вы! Положим их вот сюда, на отдельную полку, все будет в целости и сохранности!

Когда она ушла, Сережа спросил:

— Владимир Николаевич, она вам нравится?

— Очень.

— Она на мою маму похожа. Не лицом, а так… да и лицом немного.

Владимир отодвинул от себя книги.

— Сережа, если тебе когда-нибудь захочется рассказать про своих, расскажи. А если тяжело — не надо.

Сережа сидел на подоконнике и смотрел прямо перед собой сухими, блестящими глазами.

И вдруг стал говорить:

— Я… о маме узнал… только вот теперь, когда наши пришли… Помните, мы с вами встретились… Вы говорили: «Уезжай», а я сказал, что мама должна приехать. Ну… вот она — тогда… в поезде… А Любочка — в конце зимы, болела она. Нам было очень трудно жить…

Владимир сидел у стола, подперев голову рукой, и слушал.

Человек устроен так, что он должен кого-нибудь любить. Сережина любовь была любовью с первого взгляда, с первого дня знакомства, с первого доброго слова, сказанного ему. Этот большой и сильный человек, так сочувственно отнесшийся к его маленьким неприятностям и обидам, прочно и навсегда завоевал его сердце.

Теперь, после всего пережитого, Сереже было странно, что он мог чувствовать себя несчастным, когда его в Дубровке дразнили ребята.

Очень скоро, однако, в первый же месяц жизни в Москве, он снова понял, что даже и маленькие неприятности могут причинять боль.

Он стал ходить в школу, когда занятия уже начались.

Пропущено было много. Он отвык заниматься, не все учебники удалось достать. Много времени отнимали его хозяйственные заботы.

Результатом было несколько двоек, полученных как-то очень быстро, одна за другой.

Потом начались контрольные работы, и это была гибель. Сначала Сережа растерялся, он не привык к таким отметкам. Страдало самолюбие: ребята, которые были — ведь он чувствовал это — гораздо менее способными, чем он, бойко трещали у доски, рассказывая про римских императоров. Они легко решали алгебраические задачи, над которыми Сережа ломал голову. Он знал, что Владимир Николаевич будет огорчен его неуспехами, — этого было достаточно, чтобы ничего не говорить и попытаться выкарабкаться самому.