Набоков в Америке. По дороге к «Лолите» - Роупер Роберт

Беспокоили Веру и беспорядки в Америке. В мае 1958 года она записала в дневнике: “Вчера ночью ревущая толпа студентов Корнелла заявилась к дому президента Мэлотта. Когда он вышел с ними поговорить, они забросали его яйцами и камнями”. Причиной протестов оказался “предполагаемый запрет на так называемые «вечеринки в общагах», – может, и несправедливый, но это не оправдание для уличных беспорядков, – отрезала Вера. – Кирка, младшего сына профессора Сейла, – речь о Киркпатрике Сейле, редакторе студенческой газеты и будущем «левом» журналисте, – который в июне должен был закончить университет, временно исключили как официального заводилу студенческой толпы”•34.

Жесткая реакция Веры объясняется памятью об уличных беспорядках, которые устраивали большевики. А может, молодежный протест пугал ее сам по себе. В доме президента Корнелла разбили окна35. Иногда ярый Верин антикоммунизм рождал странные идеи – к примеру, уверенность (которую разделял и Владимир) в том, что Пастернак охотно служит советским хозяевам и что рукопись “Доктора Живаго” передали итальянскому издателю-коммунисту Джанджакомо Фельтринелли36 не просто так; что критика Советского Союза в романе насквозь фальшива и рассчитана исключительно на то, чтобы “поднять продажи на Западе” и в Советский Союз “потекла иностранная валюта, которую власти прикарманят и в конце концов потратят на зарубежную пропаганду”, как объяснял Владимир в интервью. “Любой русский интеллигент понимает… что на самом деле книга большевистская и исторически лживая – хотя бы потому, что в ней нет ни слова о февральской революции 1917 года”37, о попытке переворота, устроенного политической партией, в которой состоял отец Набокова.

К концу 1960-х годов, уже в Монтре, антипатия Веры к студентам-бунтарям только укрепилась. Она считала их фанатиками, а в 1972 году с гордостью заявляла: “Мы все за Никсона и особенно против Макговерна: мы считаем его безответственным демагогом, который намеренно сбивает своих избирателей с толку и причинит вред Америке… Нам омерзительна позиция журнала The New York Review of Books (орган тех, кто «щеголяет радикализмом») по вопросу войны во Вьетнаме” (это мнение разделял и Владимир)38.

Они уехали из Америки, и теперь Америка их пугала. Набоковы приняли за чистую монету браваду юных радикалов, их уверенность в том, что им, к примеру, по силам устроить революцию. В 1970-х годах Набоковы подружились с Уильямом Ф. Бакли, который подписал их на консервативный журнал National Review, и Набоковы регулярно его читали39. Из этих и других источников Вера заключила, что Америка на грани расовой войны40, что в Нью-Йорке опасно выходить на улицу, что общество сошло с ума. При этом Набоковы не переносили, когда при них критиковали Америку, и изо всех сил защищали ее внешнюю политику. В 1966 году, когда де Голль вывел Францию из НАТО41, тем самым бросив вызов США, Набоковы отменили запланированный было отпуск у Монблана. Их приводили в ярость оскорбления американского флага (например, если флаг сжигали или изображали карикатурно)42.

Набоковы часто обещали вернуться, чтобы повидаться с американскими друзьями, но вместо этого те сами ездили к ним в гости в Монтре, соблюдая все правила поведения, чтобы не создавать хозяевам неудобств. Набоковы приезжали в Америку в 1962 году на премьеру фильма Кубрика, а в 1964-м – для рекламы “Евгения Онегина”, который вышел в издательстве Bollingen. Обе поездки получились приятными, хотя во время них Набокову приходилось немало работать. 5 апреля 1964 года он громовым голосом читал стихи и прозу в культурном центре еврейской молодежной ассоциации 92nd Street Y в Нью-Йорке. Манера чтения Набокова с его шутливо-поучительными интонациями и старомодным британским произношением тех или иных слов (a-gane вместо again, re-wawd вместо reward) напоминала стиль актера Джона Хаусмана (родом из Румынии)43, в особенности в рекламе инвестиционного банка Smith Barney. Рафинированный разговорный английский Набокова (он словно посмеивался над другими, утверждая собственное превосходство), однако, всегда был четок и понятен. Ему несколько мешал пробивавшийся иногда русский акцент44 да, пожалуй, вставные зубы, но и это писатель ухитрился обратить себе на пользу: он взял манеру изъясняться так назидательно и высокопарно, как носители языка позволяют себе разве что в шутку.

Через восемь лет Набоков снова собирался приехать в Америку. Издательство McGraw-Hill как раз должно было выпустить Strong Opinions (“Твердые убеждения”, 1973) – сборник его интервью, рецензий и писем к редакторам. “У меня уже скопилось немало дневников, заметок, писем и т. п., – писал он в издательство, – но чтобы адекватно описать годы, проведенные в Америке, мне понадобятся деньги, чтобы снова посетить несколько мест”, в том числе Большой Каньон и “прочие западные края”45. Последнее путешествие через всю страну, за счет издательства. В заметки вошла часть предисловия, и Набоков с самого начала заявляет, что его раздражает, когда в его произведениях ошибочно усматривают сатиру на американскую действительность: то, что он написал, никакая не сатира, хотя, что уж тут скрывать, у американцев есть свои странности.

Среднестатистический русский эмигрант… не позаимствует вашу расческу, не станет расхаживать босиком по ковру в гостинице или затыкать пробкой умывальник, чтобы набрать воды, как, не задумываясь, поступит его американский собрат46.

Набокова “очень беспокоило”, что в Америке его понимают превратно, – настолько беспокоило, что второй том мемуаров он писать не стал.

Требование Набокова не считать его сатириком имело под собой формальные основания. Он прекрасно понимал, что пишет с иронией, однако ирония – еще не сатира, которая требует нравственной оценки происходящего и нацелена на то, чтобы что-то изменить. И действительно, российские реформаторы XIX столетия намеревались изменить жизнь общества и потому в грош не ставили произведения, которые не служат реформам. Но Набоков и другие европейские писатели-модернисты (и даже некоторые американцы, начиная по меньшей мере с По)47 не ставили перед собой таких сверхзадач и строго разделяли социальную действительность и литературу. Эдмунд Уилсон, навещавший Набокова в Монтре, понял бы позицию друга и даже, пожалуй, согласился бы с ним. Уилсон не раз замечал, что литературное произведение полноценно само по себе и несопоставимо с реальностью. А вот в вопросе о том, что же главное в литературе, Набоков с Уилсоном расходились. Уилсону очень понравился “Доктор Живаго”, который Набоков считал “макулатурой” и сомнительным в политическом отношении произведением48. Уилсон опубликовал две большие статьи – одну в журнале New Yorker, а другую в Encounter, в которых отстаивал мысль о том, что роман Пастернака – “одно из величайших событий в истории литературы и морали”49. Пастернак обладает “смелостью гения”, утверждал Уилсон. Поэт, которого некогда Набоков уважал и который надолго замолчал в годы советского террора, написал роман-эпопею, обличавший ужасы режима50.

Тем более что это был современный роман. “Некоторые критики… совершенно не поняли дух и форму книги”, – писал Уилсон. Их сбили с толку

британский и американский перевод, в которых… начисто отсутствует поэзия и сместились важные акценты. “Доктор Живаго” вовсе не старомоден: несмотря на то, что в некоторых военных фрагментах слышится интонация Толстого, сравнивать роман с “Войной и миром” не имеет смысла. Это современное поэтическое произведение, написанное автором, который читал Пруста, Джойса и Фолкнера и который, подобно Вирджинии Вульф… далеко ушел от своих предшественников и сказал новое слово в этом жанре51.