Дядя Фёдор, пёс и кот. Полное собрание - Успенский Эдуард Николаевич

— Это как так на долгую память? — спросила Пелагея.

— Для расставания, — объяснил Щелчков.

— Мне для расставания не надо, — испуганно сказала Пелагея. — Мне надо наоборот.

— Можем портретное фото сделать, — говорит Щелчков, — на стенку вешать. А можем художественное фото предложить с поросёнком там или с коровой.

— Я поросёнка продала, — опять испугалась Пелагея. — Можно мне с мотоциклом?

— Можно, конечно, — сказал фотограф. — Только уж для художественного фото вам придётся причёску сделать. А то и маникюр.

— Как так причёску? Как так маникюр?

— А так. Без причёски и маникюра я художественное фото делать не буду. Это не фото получится, а репортаж с места событий.

— Ладно, — согласилась Пелагея.

— И мотоцикл надо помыть, чтобы блестел.

Пелагея кивнула головой.

— И хорошо бы что-нибудь интеллектуальное в руках держать. Например ракетку для тенниса или обруч.

— У меня нет, — сказала Пелагея.

— Тогда книгу, — сказал Щелчков.

Пелагея кивнула.

Она решила книгу у профессора Сёмина взять. Она видела у профессора одну очень красивую книгу. Про курей.

На этом договорились.

А как только Пелагея отошла от фотографа, к нему тут же твёрдым шагом подошёл один из помощников:

— Товарищ капитан-фотограф, разрешите доложить: два преступника задержаны.

Глава девятнадцатая

В кутузке

Профессор Сёмин сидел в кутузке в полном одиночестве. Про него словно забыли.

«Вот и я в тюрьме, — думал он. — У нас, в России, всегда так — сегодня ты учёный, а завтра заключённый».

Но долго ему скучать не пришлось. К нему в закуток вдруг затолкали двух каких-то преступников.

В том, что это были преступники, профессор не сомневался: хорошего человека в тюрьму не посадят.

И кроме того, на них были надеты наручники. Ничего не поделаешь, надо было жить вместе, надо было ладить.

— Давайте знакомиться, — сказал профессор Сёмин. — Я профессор Сёмин.

Они представились в ответ:

— Я — альтист Кривоног.

— Я — флейтист Обезьянкин. Мы из одного оркестра.

«Альтист и Флейтист! — задумался профессор. — Это, наверное, клички. Оркестр — это банда».

— Ты по какому делу сидишь? — спросили оркестранты.

— Не знаю, — ответил профессор, — мне ещё не сказали. — А вы по какому?

— Мы по валютному. Деньги, монеты разные.

Тут профессора Сёмина осенило — вот, кто его соседи! Вот, кто его бабушку связывал! Он спросил:

— Вы, что ли, клад разыскиваете?

— Мы клад разыскиваем.

— Клад Косолапа Хлопка? — спросил Сёмин.

— Да, Косолапа Хлопка, — ответил толстоватый преступник. — А вы откуда знаете?

— У нас в деревне все про это знают, — ответил Сёмин. И сам спросил: — А почему вы его разыскиваете? По какому праву?

— Потому что его наши родственники закопали.

— Какие родственники?

— Наши деды, вот какие.

Новые заключённые расположились к профессору Сёмину, и главный из них, плотненький Кривоног, рассказал профессору такую историю:

— Когда мой дедушка Хлопок Косолап умирал, а это было, надо сказать, в тюремной больнице, он сказал мне: «Внук, я прожил длинную и практически честную жизнь. Много лет назад, когда я был простым разбойником, мы с моим другом и подельником по кличке Макака, закопали клад в пещере возле деревни Простоквашино. В этот же вечер рядом с кладом я закопал моего друга и подельника Макаку, потому что мы с ним подрались. Если пойдёшь забирать клад, не забудь положить цветы на его могилку».

В этом месте господин Кривоног вытер набежавшую слезу.

— Поэтому я разыскал внука Макаки, Колю Обезьянкина, и мы с ним отправились искать принадлежащий нам клад.

— А почему вы стали Кривоногом?

— Фамилия Косолап влекла за собой много неприятностей, — объяснил старший. — Моему дедушке пришлось её сменить.

— Про вас понятно, — сказал профессор. — А вот он, ваш товарищ, почему стал Обезьянкиным, а не, допустим, Булкиным или Кругликовым? Какая-то у него получилась некрасивая фамилия.

— Хотелось сохранить корни предков, — сказал худенький жулик.

Тут в кутузку вошёл суровый человек в милицейской форме и сказал суровым милицейским голосом:

— Гражданин Кривоногий, на допрос!

Глава двадцатая

Идея папы дяди Фёдора

Когда родители дяди Фёдора пришли с концерта, они были очень довольны.

— Это такая прекрасная певица! — сказала мама. — Она поёт, как я в молодости. Если бы не твой папа, я бы, может быть, тоже певицей была.

— Да кто же тебе мешал? — спросил папа.

— Как — кто? Кастрюли, мочалки, пелёнки, — ответила мама. — Воспитание ребёнка.

— Про ребёнка не надо, — сказал папа. — Последние два года его Матроскин с Шариком воспитывают.

— Личным примером, — вставил Матроскин.

— Сейчас есть такая передача по телевидению, — сказал папа, — «Конвейер телевизионных звёзд» называется. Так что милости прошу на конвейер. Через месяц, если ты такая талантливая, звездой станешь. А кастрюлями и мочалками я займусь.

Дядя Фёдор решил прекратить их спор:

— Папа и мама, а к нам жулики приходили.

— Да? — ахнула мама. — Какие жулики? А ну-ка расскажите поподробнее. Как они выглядят, сколько им лет?

Дядя Фёдор рассказал маме и папе, как они устроили засаду, как Шарик выскочил с фоторужьём на жуликов, как Матроскин влетел в погреб, как жулики испугались и убежали. И как их увезла преступническая машина.

— Короче, они удрали, — сказал дядя Фёдор. — И это плохо.

— Короче, их поймала милиция, — сказала мама. — И это ещё хуже.

— Почему?

— Потому что теперь не они придут к вам за кладом, а придёт милиция. То есть государство.

— Мы видели, как их привезли в мотель в наручниках, — сказал папа.

— Караул, — грустно произнёс дядя Фёдор.

— И вовсе даже не караул, — успокоил его папа. — У меня есть одна замечательная идея.

Глава двадцать первая

Пелагея фотографируется

Пелагея готовилась к фотографированию очень серьёзно. Она сделала красивую причёску, купила прекрасное спортивное платье, накрасила губы, подвела ресницы и сама себя не узнала.

— Боже, какая я красивая!

Она вымыла свой мотоцикл и тоже его не узнала:

— Неужели это моя такая замечательная машина?

И Пелагея, не торопясь, не поднимая пыли, чтобы не испачкаться, поехала в село Троицкое фотографироваться.

И надо же так — фотограф Щелчков сматывал удочки! Он складывал на багажник машины треноги, фотокамеры и вывеску.

— Стой! — закричала Пелагея. — Куда?

— Мы свою работу выполнили, — сказал фотограф.

— А я?

— А ты, тётка Пелагея, опоздала.

— Никуда я не опоздала, — сказала Пелагея, стягивая треногу с крыши. — Я даже причёску сделала.

— Нет, опоздала, — он тащил треногу в свою сторону.

— Нет, не опоздала.

— Нет, опоздала.

— Нет, не опоздала.

Так бы они тянули треногу до вечера, но тут фотограф взглянул в её сторону и обомлел.

— Ого! — сказал он. — Да вы и в самом деле изменились. Такую вас фотографировать одно удовольствие. С такой причёской и в таком платье вы на обложку самого главного журнала годитесь. Хорошо, садитесь передо мною на стул.

— Какой стул! — закричала Пелагея. — Вы же сами сказали — мотоцикл.

— Ладно, — согласился он. — Это сложнее, но интереснее.

Фотограф долго вертел Пелагею с мотоциклом в разные стороны. Давал ей в руки соседских куриц и козлят. Призывал смотреть вдаль, на небо и в объектив. Он был высококлассный фотограф. Он выжимал из Пелагеи всё.

— Милая моя, мы с вами такое фото сделаем — все закачаются. Назовём «Сельская фотомодель на мотоцикле».

Он учил её загадочно улыбаться, показывать скрытое лукавство, жизненную наполненность и внутреннюю задумчивость.

У Пелагеи не всё ладилось. При загадочной улыбке она всё время закрывала глаза, чтобы её не разгадали. Жизненную наполненность демонстрировала надуванием щёк. А скрытое лукавство у неё изображалось большой улыбкой на лице при одновременно свёрнутой фиге на коленях.