Родной дом - Нина Александровна Емельянова

норму отношения к человеку нельзя подчинять расписанию.

— Это ты не меня ли обвиняешь, Алексей? — спросил отец.

— Не совсем. Я же слышал, как ты разрешил Виктору сбегать к товарищу. Значит, ты его движение одобрил, но как ты сам на Ломова смотришь, я еще не знаю.

— Что он не вор, я в этом уверен, — ответил отец, — я это тебе и сейчас скажу. Но как председатель ревизионной комиссии я же должен был передать это дело в район.

— И выходит, что акт вы составили правильно. А вот что же сделано вами для защиты Ломова как человека? В район вы этот акт передали, а достаточно ли там знают Ломова? Следовало бы подумать об этом вашей партийной организации. Как, Сергей Иванович?

— У нас люди говорят, что не Ломов поживился на этом деле, — сказал дядя Филипп. — Ты и сам, Гриша, так считаешь. Вот же не арестовали его, значит, в районе про него, может быть, знают больше, чем мы думаем.

— Чтобы судить о человеке, надо знать его не только по работе, но и семейную его жизнь, — сказал дядя Алексей. — С этой стороны Ломов вам, конечно, лучше известен. Я вот знаю Ломова по фронту, и мне трудно поверить, что он мог превратиться в растратчика. Что он ошибся, доверившись худому человеку, это еще допустимо… А не может быть, что в районе кто-нибудь и воспользовался его доверием?

— Чего уж тут — в районе! — Дядя Филипп махнул рукой. — Тут, гляди, нет ли чего со стороны продавца! Уж больно ловок, шельма! — Эти слова дяди Филипп произнес как бы с удивлением. — Недаром он прежде приказчиком у Сытова служил. По тогдашнему времени не стал бы такой богатей у себя в лавке простака держать.

— Конечно, люди многое видят, — сказал отец, — да ведь уличить-то человека никак нельзя. Сам Ломов говорит: продавца не виню ни в чем. За товары, за ценности материальные в сельпо отвечают продавец Поликарп и экспедитор Ломов. Но Поликарп при проверке представил все оправдательные документы, по бумагам у него все в порядке. А у Ломова документы в беспорядке, многих он даже и найти не мог. Говорит, что недостающие накладные он передавал Кротикову при директоре маслозавода. Спрашиваем директора Малинина — ты, Алеша, его у меня видел, — отвечает: «Такого случая не припомню». Как ни смотри, по документам все против Ломова сходится. Но, — голос отца необычно поднялся, и Витька понял, что он волнуется, — дело это у меня из головы не выходит, болею я за Николая.

И стукнул кулаком по столу, как будто добавил: «Болею, а что сделаешь?»

— Верю, что болеешь, — поддержал дядя Филипп. — Вот ты, Алексей Васильич, говоришь: бороться за каждого человека. В молодости нашей такое ли бывало! Спроси вот Гришу…

Тетка Надежда прошла через избу — доить корову. Витька встал и подошел к столу.

— Да, да, видно, уже утро! — обернулся к нему Сергей Иванович, сейчас похожий лицом на украинского поэта Шевченко в молодости; портрет этот Витька видел в книге «Кобзарь». — Ребята встают. Вот как взрослые погуляли! Рано мы тебя разбудили.

— Нет, дядя Сергей, я уже давно проснулся, — бодро ответил Витька.

— Ну, «давно»!.. Спал крепчайшим образом.

— Нет, не спал, Я слышал, как вы назвали «патриотизм».

— А понял, что это за штука? — усмехнулся Сергей Иванович.

Витька отрицательно покачал головой:

— Не понял. Скажите, Сергей Иванович…

— А ну, иди сюда. Погляди в окно.

За окном лежала пустая сейчас улица, готовая вот-вот ожить: со дворов доносилось мычание, где-то бисерно звенело молоко по ведру — женщина собиралась выгонять корову. Слышалось — посвистывает какая-то пичуга. И розоватое небо над улицей, безмерно просторное, набирает цвет, густеет.

— Нравится тебе все это?

Витьке не надо было растолковывать, он радостно закивал головой, что означало: нравится.

— Любовь к своей стране начинается для человека с того уголка земли, где топали его детские босые ноги. Понятно тебе? — спросил Сергей Иванович, и Витька снова кивнул. — А потом, когда ты пойдешь в жизнь, ух как расширяется твое чувство родины! Но этот уголок земли навсегда остается в сердце. Это и есть патриотизм.

Из горницы, розовая после сна, вышла мать, посмотрела на Витьку, на сидящих за столом и засмеялась:

— День да ночь — и сутки прочь!

— А вот он — чем не будущий тракторист? — Сергей Иванович погладил Витьку по гладко остриженной голове всматриваясь в его глаза и, видно, находя в них что-то нужное и дорогое ему: — У-y, лобастенький паренек… Хочешь на тракторе работать?

— А чего трактор? — ответил Витька. — Трактор — машина обыкновенная. Еще комбайн — это да!

— Вот так сказал! — воскликнула мать, всплеснув руками. — Мы таких-то обыкновенных никогда ране в глаза не видели. А он — «обыкновенная машина»!..

— Да, вот ведь какое дело! — усмехнулся Сергей Иванович. — Погляди-ка, Григорий, какова ступенечка перед нами: с чем ты в колхоз шел и с чем твой сын в жизнь пойдет…

— Да, ступенька немалая! — согласился отец.

За окном стояло уже светлое утро, розовые облачка поднимались высоко в чистое небо: солнце восходило.

ОТЕЦ

Из Инги вернулись к вечеру. Как только все вошли на свой двор, прибежала тетка Матрена жаловаться: Федя вместе с его двоюродным братом Егоркой ловили кур в петельку и чуть не задушили «насовсем» ее петуха.

— Федька ему голос повредил, — причитала Матрена, — он и не поет вовсе, а хрипит! И ничего не ест.

И, хотя Федя был действительно виноват, Витька с ненавистью слушал ее визгливый голос: всегда от нее слышишь только плохое! Столько интересного было в Инге, и вдруг дома их встречают такой шум и крик!..

— Федька, поди сюда, — сказал отец, — и расскажи, в чем было дело.

Федя спокойно подошел и остановился перед отцом.

— Ремень возьми, Григорий Васильевич, а не спрашивай! — закричала Матрена, но отец остановил ее.

— Мы, папа… то есть я, папа, — поправился Федя с выражением полного доверия к отцу, — я сделал из веревки петельку и приладил ее на огороде, там, где в загородке лазейка…

— Я лазейки все заделал, — сказал Витька.

— Да, «заделал»! Ихний поросенок, — Федя указал на тетку Матрену, — опять все развалил. Он ведь как? Он по капусте, как плугом, пашет, все изрыл… и горошек тоже…

— Неужели капусту? — испугалась мать и побежала на огород.

— Вот я и думал его поймать — у него же шея толстая, он же не задушится, — сказал Федя, ласковым своим, доверчивым тоном опровергая хотя бы самый крошечный умысел против тетки Мотькиного петуха. — Да, папа? Он