Библейские мотивы. Сюжеты Писания в классической музыке - Ляля Кандаурова

изысканную старинную поделку. Иоганн Кунау жил в эпоху, обожествлявшую театр и мыслившую оперными категориями, когда музыка без слов – исполняемая на одних инструментах – украшала досуг, обслуживала житейские поводы либо служила демонстрации виртуозности. Она никак не претендовала ещё на то, чтобы вызывать слушателя на трудный разговор, беседовать с ним о добре и зле, любви и безумии, одиночестве и свободе, быть вместилищем мощных эмоций и большой драмы, – словом, не ведала ещё о том, чему ей предстоит обучиться буквально через 100 лет, с изобретением и расцветом главных инструментальных жанров: симфонии, сонаты и квартета. Кунау был одним из первых, кто заинтересовался возможностями инструментальной музыки как исключительно звукового спектакля без слов, и попытался поставить клавирный жанр на службу драме. Пусть по сравнению с величием фортепианных сонат Бетховена, которые зазвучат 100 лет спустя, его попытки выглядят столь же незрелыми, как поступки и решения ветхозаветных израильтян, таких далёких от привычной нам этики. Строя свои отношения с Богом, оступаясь, запутываясь, вновь пытаясь обрести правду, герои Ветхого Завета приближали времена, когда человечеству стали – хотя бы в теории – доступны сложная философия, гуманистическая мораль и нравственные ценности. Работы Кунау, открывшие XVIII столетие, можно представить в похожей роли относительно будущих сонат и симфоний зрелого классицизма. Пожалуй, с той лишь разницей, что путь этот занял в музыке в десять раз меньше времени. А также – что концепция прогресса, улучшения по мере развития, к счастью, лишь отчасти применима к искусству.

Глава 14

Тающие в терновнике[413]

Неизвестный автор

мотет «Sicut Lilium» для пяти женских голосов из сборника «Musica quinque vocum: motetta materna lingua vocata», 1543 г.

YouTube

Яндекс. Музыка

После поражения, нанесённого филистимлянам, Саул возвысил Давида, сделав его военачальником. В то же время популярность новоявленного героя начала вызывать у Саула ревность. Вторая половина Первой книги Царств посвящена его бесконечной погоне за Давидом. В помутнённом рассудке царя поимка и убийство молодого соперника всё сильнее принимали очертания навязчивой идеи, и подчас эти главы дышат настоящим безумием: к примеру, повествователь описывает, как в приступе ярости Саул дважды метнул в Давида копьё, находясь с ним в одной комнате, а потом дублирует этот рассказ с небольшими изменениями несколько глав спустя, что производит поистине кафкианское впечатление[414]. Вместе с тем Саул остаётся трагическим, а не отталкивающим героем. Не на жизнь, а на смерть он бьётся с божественным порядком вещей, и исход этой борьбы предрешён и очевиден для всех, кроме него самого. Всё, что бы он ни сделал, каждый шаг увлекает Саула глубже в бездну невезения, страха и подозрительности. Его собственные дети играют на стороне врага – дочь царя Михаль[415], сама выбравшая Давида в мужья, спасает любимого от очередного покушения, а отношения Давида с сыном Саула – Йонатаном, – пожалуй, самый трогательный пример нежной, доверительной дружбы во всём Писании. Иногда бессмысленность схватки, которую маниакально продолжает израильский царь, доходит до абсурда: Саул направляет убийц в святилище, где прячется Давид, а те впадают в экстаз и начинают пророчествовать. Чтобы выжить, Давид отправляется в бега, проведя некоторое время у филистимлян – заклятых врагов Израиля, – и даже те меж собой уже называют его израильским царём.

В этом месте истории Давид, как Иаков ранее, совершает поступки героя-трикстера. Так, появившись в святилище, чтобы получить еду и оружие для бегства, он солгал там самому первосвященнику; притворялся помешанным у филистимлян, чертя бессмысленные символы и пуская слюну, сплотил вокруг себя нечто вроде отряда головорезов, совершая вылазки из пустыни для сбора «дани» с местных жителей. Дважды он имел возможность убить Саула в моменты беспомощности – один раз найдя его облегчающимся в пещере, второй – спящим в лагере. Вместо этого, однако, Давид аккуратно отхватывал ножом лоскут одежды царя или крал предметы с его ложа – знак миролюбия и благородства, в котором вместе с тем много дурашливого и весёлого, упоения дерзостью и шутовства. Как настоящему трикстеру, Давиду везло. В то время как Саул, всё сильнее запутываясь, совершал один роковой шаг за другим, заканчивая совсем уж немыслимым – походом к ворожее с желанием узнать исход сражения, – с Давидом пребывала какая-то лёгкая, щедрая благодать. Он не прилагал политических и тем более военных усилий, чтобы заполучить царство. Глава за главой он лишь улепётывал от Саула, заботясь о выживании, спасая своих людей и женясь на многочисленных возлюбленных. Смерть Саула также не имела отношения к борьбе за власть двух царей – проклятого и угодного Богу. Когда филистимляне разгромили израильтян в битве, где, среди прочих, был убит Йонатан, Саул бросился на меч, чтобы избежать мук и позора пленения. Узнав о смерти Саула и его сына, Давид в ярости казнил человека, подобострастно принёсшего весть о их гибели в надежде на вознаграждение, плакал и сложил им поэтическую эпитафию, текст которой приведен в первой главе Второй книги Царств. Повествователь словно ещё раз даёт нам понять: новый царь Израиля – лишь второстепенно полководец и политик; Давид – человек искусства.

Вначале он воцарился лишь над частью евреев – в Хевроне, городе, принадлежавшем колену Иуды, и лишь спустя семь лет – во всём Израиле. Этому предшествовала недолгая гражданская война. Во время её на трон был посажен ещё один сын Саула – Иш-Бошет[416], а де-факто правителем оказался его военачальник Авнер[417]. Разругавшись с царём, которого он же и привёл к власти, Авнер перешёл на сторону Давида. Иш-Бошет же был зарезан во сне своими людьми, которые понимали, что война проиграна, и надеялись спастись, принеся победителю голову врага. Разумеется, как и в эпизоде со смертью Саула, Давид с отвращением казнил их.

В течение следующих 33 лет – и 20 глав Второй книги Царств – он был царём над Израилем. Среди главных деяний Давида – завоевание Иерусалима, тогда принадлежавшего ещё нееврейскому племени иевусеев, развитие города как столицы еврейского государства, создание сильной регулярной армии и инициатива учреждения в Иерусалиме единого сакрального центра. Давид с чрезвычайной праздничностью, хоть и не с первой попытки, перенёс в столицу главную святыню израильтян, ковчег Завета, и уже намеревался построить там Храм, однако Бог сказал, что сделать это предстоит не ему, а его сыну. Такие слова могли бы внушить разочарование и ревность кому угодно, но не Давиду: лёгкость, любовь, уступчивость и абсолютное доверие, царившие в его отношении к Всевышнему и напоминающие нерассуждающую любовь маленького ещё ребёнка к родителю, делали его неуязвимым для сомнений.

Меж тем другие грани этой детскости, всегда ощутимой в характере Давида и описанной во Второй книге Царств с потрясающей достоверностью, без всяких прикрас, стали причиной нескольких катастроф. Две такие истории занимают в рассказе о нём центральное место; в обеих разрушенными оказались женщины. По-детски привыкший получать то, что ему нравилось, Давид забрал себе жену одного из своих воинов, женщину по имени Вирсавия, увидев её за купанием с крыши своего дворца. Её мужа – Урию – царь вначале пытался обмануть, чтобы беременность Вирсавии приписали законному супругу, а затем отправил на заведомую смерть в войне с аммонитянами. Изнасилованную, лишённую семьи Вирсавию принудительно привели во дворец, где она родила ребёнка, умершего неделю спустя. Так, наказание Бога за поступок Давида постигло не только и не столько его, сколько женщину, в этой истории выглядящую игрушкой, которая во что бы то ни стало понадобилась деспотичному ребёнку. В Ветхом Завете сюжеты часто перекликаются между собой; словно рикошетом они задевают новых героев и проигрываются заново в немного других обстоятельствах, образуя эффектные симметричные цепочки событий. Так, после истории с Вирсавией ещё одна женщина оказалась изнасилованной в царском дворце – на этот раз дочь Давида, Тамара[418]. Её сводный брат Амнон, симулируя плохое самочувствие, добился того, чтобы отец прислал в его покои сестру якобы для ухода за больным; изнасиловал её и выкинул вон. Нелюбовь Давида к конфликтам, детская надежда на то, что всё образуется само собой, вновь привели к ужасающим последствиям. Преступление не было осуждено и наказано; в течение нескольких лет царская семья продолжала делать вид, что ничего не случилось, пока родной брат Тамары –