Музыка крыльев - Дэвид Алмонд

Потом они с мамой сели ужинать. Ели лазанью и салат. Мама пила белое вино.

Ни телевизора, ни вайфая, ни стационарного телефона.

Мама сидит в какой-то доисторической пижаме. Вздыхает. Твердит о тишине и покое, которые есть только здесь. Делает наброски: Сильвия в разных ракурсах. Говорит о картинах, которые хочет написать.

— Интересно, помню я что-нибудь из здешнего детства?

Мама зажмуривается крепко-крепко, словно выжимает из себя самое важное, нужное воспоминание.

— Может, внутри меня ещё сидит та маленькая девочка? Но где её искать?

Мама смеётся.

— Привет, крошка, — шепчет она. — Слышишь меня?

Сильвия смеётся.

— Нет, — говорит мама. — Нет её там. Вообще ничего не помню.

Затем мама наклоняется к Сильвии и заглядывает ей в глаза.

— Зато у меня есть ты — моя расчудесная, распрекрасная малышка!

Она вмиг рисует Сильвию-младенца и Сильвию — маленькую девочку.

— Вот ты какая на самом деле!

Сгустились сумерки. На улице послышались голоса.

Сильвия подошла к окну, выглянула. В клубе свет, двери нараспашку.

Там должен быть вайфай. Вдруг телефон очнётся?

— Может, я оттуда дозвонюсь Максин?

— Конечно. Попробуй.

Но что там за люди? Что ждёт её там? Внутри всё сжалось.

— Пойдём со мной? — попросила она.

— В пижаме? — Мама тоже подошла к окну. — Иди-иди. Никто тебя не съест, тут все рады гостям.

Она погладила Сильвию по плечу.

— Стесняешься? Ладно, мы в другой вечер вместе сходим.

Не уснуть. Она пыталась читать, но слова были бессмысленны — чёрные закорюки на белой бумаге. Рядом на тумбочке — скребок и нож. Потом она всё же задремала: то ныряла в сон, то выныривала обратно. Вот она на корточках, в высокой траве. Перед ней тело какого-то зверя. На нём кровь. В руке у неё нож. И рука, и нож — в крови.

Глубоко в ночи она проснулась. Ей помстилось или она снова слышит музыку? Подошла к окну, распахнула его, высунула голову во тьму. Музыка уже стихла. Кое-где в окнах ещё горел свет. На далёком хуторе слабо светил фонарь. Луны не было. Она посмотрела вверх, на звёзды. И чем дольше смотрела, тем больше звёзд проступало меж звёзд. К югу, на горизонте, — бледно-оранжевое зарево. Это, должно быть, Тайнсайд, Ньюкасл, дом.

— Хочу домой, — прошептала она.

Музыка снова зазвучала — так и тянула, так и манила куда-то в глухую чащу. Странный зазубренный спиралевидный звук. Он доносится не из деревни, нет. Из леса. Она вгляделась в эту чернющую черноту.

И вдруг услышала своё имя.

— Сильвия. Сильвия!

Настойчивый шёпот.

Шёпот со смешком внутри.

— Сильвия, вниз посмотри! Я здесь.

Она посмотрела вниз.

Посреди дороги — мальчик, светлые волосы освещены звёздами, бледное лицо обращено к ней, в глазах искорки — отражение звёзд.

— Сильвия, это я, Колин.

Он не кричал, не повышал голос. Слова сами легко неслись сквозь ночной воздух.

— Спускайся, Сильвия. Я тебя с братом познакомлю.

Музыка всё длилась.

— Это он, Сильвия. Слышишь музыку? Спускайся!

Нельзя. Конечно, нельзя. Она вспомнила про нож. Может, пойти, но взять с собой нож? Хоть какая-то защита.

Но нет, конечно, идти нельзя.

Впрочем… От чего защищаться?

В конце улицы появилась ещё одна фигура. Лёгкой походкой к ним приближался другой мальчик, сам повыше, волосы потемнее. Он подошёл к Колину, взъерошил ему чуб. И посмотрел вверх, на окно Сильвии.

— Привет, — сказал он.

Она не ответила. Только отступила на шаг от окна.

— Колин, балда, ну куда она сейчас спустится? Не слушай ты этого психа, Сильвия, — сказал он. — Я тебя разбудил? Ты слышала, как я играю?

Она не ответила.

Он поднёс свой инструмент — не то флейту, не то свисток — ко рту.

Снова эта странная музыка. Во что же он дует?

— Хочешь посмотреть? — Он поднял повыше предмет, на котором играл.

Она не ответила. Он тихонько засмеялся.

— Понимаю. Я бы тоже не стал разговаривать с чужими посреди ночи.

Он снова сыграл несколько нот.

— Посмотришь, когда захочешь. Может быть, днём, — сказал он и приобнял брата. — Пойдём, горе моё, тебе домой пора.

Он улыбнулся:

— Спокойной ночи, Сильвия.

В его глазах сияли звёзды, великое множество звёзд.

— Меня зовут Габриель, — сказал он.

Они смотрели друг на друга ещё несколько мгновений.

Затем мальчики пошли прочь — в тот конец деревни, что был обращён к лесу.

Утро. Мама прикрепляет папины фотографии на стену в кухне.

Сильвия сидит пьёт чай.

Вот они: давние виды моря и гор, городские пейзажи. Волны разбиваются о причал в Тайнмуте; зимородок — яркой вспышкой в утреннем тумане, а в клюве у него рыба; национальный парк «Йоркширские долины»; туча скворцов над Даремским собором; прекрасный Ньюкасл с его крутыми извилистыми улочками, переулками и мостами; заплывший в реку тюлень, а над ним, на набережной, танцует полураздетая пара.

Всё так красиво. Всё замерло навек.

Папа говорил ей, что фотография — это пойманное мгновение.

Подумай, говорил он, сколько таких мгновений есть во времени.

И добавлял, что фотография — это мимолётный взгляд в вечность.

Она не понимала, о чём он, но ей нравилось смотреть на фотографии вместе с ним. Он их сотворил, а сам был рядом — большой, тёплый, с добрым голосом.

— Зачем? — спросила она маму в то утро. — Зачем ты это делаешь?

— Не знаю. Может, наклею… Может, наклею их тут и уберегу его. Ну вдруг?

— На днях ты говорила, что даже думать о нём не хочешь.

— Иногда не хочу… Безумец он, вот кто.

Фотографий был целый ворох. На многих они втроём, конечно. А вот Сильвия — начиная с УЗИ в утробе матери, потом младенец, малышка, девочка, подросток, её тело меняется, и лицо меняется, но всё же это одно лицо — его пойманные мгновения.

Вскоре пошли более известные, более страшные фото — те, что он снимал на её памяти, в её подростковом возрасте.

Вот война: взорванные здания, разбитые статуи, обугленные трупы, плачущие окровавленные дети; молодая женщина сдвигает платок, показывает обезображенное лицо.

— Почему он так переменился? — шёпотом спросила Сильвия.

Но она заранее знала ответы — и папины, и те, что даёт мама.

— Он уверен, что наконец повзрослел. От долгого смотрения в объектив. Постиг устройство мира — каким этот мир был и какой есть. Он считает, что в основе всего лежит ужас, а его работа — этот ужас разоблачить.

— Но он неправ, — сказала Сильвия. — Не надо ему больше смотреть в объектив. Или пусть наведёт его на меня, на Максин, на детей, которые танцуют или протестуют. Папа просто ослеп. Ему