Суперстранные дети - Петра Соукупова

вернуть всё назад, чтобы мы снова не думали о родителях и наказаниях, которые нас всех ждут. Мне хочется, чтобы всё это приключение закончилось по-другому, а не так, что мы тут все сидим и боимся родителей. Мне хочется, чтобы и конец был такой же суперский, как всё это было в целом, ведь суперским может быть даже что-то жуткое или гадкое, потому что, когда что-то происходит, это всегда супер. Может, единственное, что я бы вырезал, – это смерть птички, но она все же была и стала частью нашей истории. Я ерзаю на лавке и вдруг что-то колет меня в кармане, сначала я не понимаю, что это, а потом вспоминаю про осколок разбитой теплицы. Теперь я знаю, что́ нам нужно сделать, да, это классная идея.

– Нам надо друг друга порезать, – говорю я.

– Чего-чего? – говорит Катка.

– Ну, мы можем друг друга порезать – скажем, я Петра, а Петр тебя, а ты Милу и так далее.

– Зачем? – Катка смотрит на меня так, будто я правда сошел с ума.

– Ну типа чтобы не забыть или просто чтобы это нас объединяло, даже когда мы не будем вместе, такой знак на память, – объясняю я, но вслух это звучит не так прекрасно, как у меня в голове, там это, наоборот, звучит все лучше и лучше. И я уже решаю, что, раз они не понимают, я не смогу им это объяснить.

– Ты настоящий псих, да? – Катка стучит себя по лбу и смотрит на меня неприязненно.

– А чем? – говорит Мила.

Тут мне становится невероятно хорошо, она поняла, я уже хочу предложить свой осколок, конечно, сначала его надо помыть, хоть он и выглядит довольно чисто.

– У меня же есть ножик, – говорит вдруг Петр и вытаскивает его из кармана.

– Ты что, сдурел? Почему ты не мог промолчать? – обращается Катка к Петру. – Зачем ты им даешь нож? Хочешь, чтобы они друг друга порезали?

– Мне кажется, это хорошая идея, – говорит Петр, даже удивительно, никогда бы о нем такого не подумал. Хотя он уже удивил меня вчера в лагере, похоже, не такой уж он и нюня.

– Отлично, – говорю я.

Но Катка вырывает ножик у него из руки.

– Ни за что, вы не будете друг друга резать, и точка.

Так что все равно приходится достать осколок, хотя его стоит помыть, это я им тоже говорю, тогда Катка возвращает нам ножик.

– Вы психи, это полное безумие, вы что, хотите побрататься кровью? Что за дурь вообще?

Тут уже мне делается нехорошо, еще эту кровь друг об друга мазать – фу! Я вообще не это имел в виду. Но Катке я не стану объяснять, это бесполезно, она ничего не понимает.

– Ну что, кто начнет? – говорит Петр.

– Я порежу тебя, – предлагаю я.

– А я тебя, – говорит Петр.

– А меня кто? – спрашивает Мила.

– Я Милу не буду резать, – мотает головой Петр.

Я смотрю на Милу. Мне тоже не хочется. Петра легко, а ее нет. Но раз уж я это придумал, значит придется мне.

– Не будешь же ты резать девочку, – говорит мне Катка, и она права.

– Почему бы и нет? – говорит Мила. – Почему он не может меня порезать?

– Ты хочешь, чтобы он тебя порезал? – обращается Катка к ней.

Мила кивает.

– Ага, это хорошая идея, у нас навсегда останется об этом напоминание, это хорошо.

– Напоминание – это фотка там или еще что-то, необязательно резаться!

– Но как раз если что-то такое сделать, что-то большее, чем просто фотка, это будет ценнее, понимаешь? – говорит Мила, и мне кажется, что это лучшая девчонка на свете.

– Это полный бред, – говорит Катка. – Вы все с приветом.

Она отсаживается от нас подальше.

– Начинай ты. – Я протягиваю Миле ножик, я уже его открыл.

– А где? – говорит Мила.

– Не знаю, об этом я не подумал.

– Руки резать опасно, – говорит Катка и снова подсаживается к нам. – Руки резать я вам не дам.

– К тому же это сразу заметят родители, – говорит Петр. И правда, так что лучше ногу, где-нибудь под штаниной.

Тут заходит полицейский.

– Что это вы тут дурите с ножиком? – Он отбирает у Милы ножик. – Здесь нельзя держать такие вещи. У вас есть еще ножики, что-то острое или опасное?

Мы дружно качаем головами, разумеется, нет, и Катка тоже молчит о моем осколке, наконец полицейский и сам качает головой.

– Странные вы дети, да?

И уходит. А мы смеемся, потому что мы правда странные дети, прямо суперстранные. И я снова достаю из кармана осколок. Катка опять стучит себя по лбу, хотя уже не так зло, но, думаю, не стоит ее спрашивать, будет ли она с нами резаться.

– Ну что, поехали? – спрашивает Мила. Я протягиваю ей осколок.

– Осторожнее, он острый со всех сторон.

Я заворачиваю штанину своей хорошей ноги, Мила трогает ее, как будто гладит, а потом режет. Сначала совсем не больно, она делает это быстро, рана открывается и выступает кровь, а потом начинает болеть, довольно сильно, но не беда, струйка крови течет по ноге вниз.

– Фу, мне плохо, – говорит Петр. Он действительно весь побледнел, и вид у него такой, как будто его вот-вот вырвет, – значит, с ним отменяется. Мила закатывает свою штанину, у нее белая гладкая нога, не хочу об этом думать, у меня немного дрожат руки, уж не знаю, оттого ли, что я нервничаю, или оттого, что болит порез. Но неважно, я режу ей ногу, но не так сильно, как она мне, потому что кровь выступает не сразу и не течет вниз ручейком, как у меня.

– Меня от вас тошнит, – говорит Катка и дает нам бумажные платочки, мы прижимаем их к порезам, а потом смотрим друг на друга, всё правильно. Хотя мне реально довольно больно. И тоже немного мутит.

Я вытираю осколок, заворачиваю его обратно в платок и сую в карман. Никто из нас и словом не обмолвился о том, что Петр сначала хотел с нами, а потом передумал, только Катка его похвалила:

– Ты хоть нормальный.

А он пожимает плечами.

Потом мы еще некоторое время сидим и молчим, и я чувствую, как кровь все еще стекает в ботинок, но смотреть мне не хочется. Зато у Милы кровь уже остановилась, это хорошо.

В комнату заглядывает полицейский.

– Ну что, допрыгались? Родители приехали. Я бы на их месте вам так задал – неделю бы не смогли сидеть. – Он качает головой: мол, нас ждут крупные неприятности.

Мы подходим к окну, на парковку