Лабиринт мертвеца - Евгений Всеволодович Рудашевский

мама обрадуется подарку. Пообещала хранить его в секрете. Потом не удержалась и попросила папу продать открытку «я таджика», а вырученные деньги добавить к деньгам, отложенным маме на подарок, чтобы купить хоть чуточку более дорогой и вместительный холодильник. Папа запротестовал, мне и самой не хотелось расставаться с открыткой, но в конце концов я сказала ему, что мне важно увидеть, как мама обрадуется, и знать, что я помогла ей эту радость испытать. Папа в итоге согласился, и у меня долго не получалось уснуть – я предвкушала мамин день рождения и жалела, что придётся ждать его ещё четыре месяца.

Папа взялся в ближайшие дни написать знакомым коллекционерам, а пока выложил карточку на «Ибэй» с фиксированной ценой. Иногда делал так на случай, если кто-то уже ищет подобную открытку и готов её немедленно выкупить. Я написала в общий чатик о мамином холодильнике и в шутку предложила всем зайти, чтобы проститься с «я таджиком». Настя ответила грустным смайликом, а Гаммер примчался ко мне и попросил отложить продажу. Часа два сидел с открыткой в надежде напоследок разглядеть какую-нибудь прежде упущенную подсказку, но, конечно, ничего такого не разглядел, а два дня спустя папа поздравил меня с продажей. Анонимный коллекционер из Москвы выкупил лот на «Ибэе» – согласился заплатить столько, сколько папа и не надеялся выручить за испорченную надписями карточку, пусть бы и выпущенную сто лет назад «Обществом болгарского Красного Креста». Папа был доволен, а я растерялась. Не ожидала, что всё случится так быстро, почти молниеносно. Нет, я по-прежнему хотела подарить маме холодильник, но вспоминала слова Гаммера, просматривала фотографии открытки и в тысячный раз перечитывала послание «я таджика». Промучилась в сомнениях и, чтобы отвлечься от них, вновь открыла Хилтона.

«Потерянный горизонт» немножко напоминал «Лорда Джима». По крайней мере, в обеих книгах повествование шло от лица рассказчика, который в затяжном путешествии решил поведать случайному попутчику удивительную историю своего невероятного героя. Невероятным героем у Хилтона был Конвэй Великолепный – красавчик с сероголубыми глазами, нервным тиком и любовью к спорту. Конвэй занимался альпинизмом, воевал во Франции, преподавал в Оксфорде и вообще был очаровашкой. Настя, встретив Конвэя, пришла бы в восторг. Я вполне представляла, как они путешествуют где-нибудь вместе и хорошо смотрятся хоть на пике горы, хоть на палубе дорогущей яхты. Меня же Конвэй привлёк взглядами на жизнь. К примеру, он «был из тех людей, которые готовы переносить серьёзные трудности, но за это стремятся вознаграждать себя маленькими удобствами. С лёгким сердцем он претерпел бы все суровые невзгоды на пути в Самарканд, но из Лондона в Париж мог ехать только „Золотой стрелой” – и на это не жалел никаких денег». О да! После бессонной ночи в библиотечном подвале и двух дней истерики я часа полтора млела в горяченной ванне! Своей ванны у нас не было, и я напросилась к Насте. Настя даже бросила мне бомбочку с иланг-илангом. Ради его аромата я согласилась бы ещё раз прогуляться по какому-нибудь подземелью!

Итак, Конвэй. Однажды он вылетел на частном самолёте из жаркого Баскула, и всё было прекрасно, пока самолёт не захватил террорист, переодетый в лейтенанта британских ВВС. Террорист не предъявил никаких требований. Пассажиры поняли, что он уводит их в сторону Тибета. Самолёт сломался и сел где-то в заснеженных горах. Террорист, так и непонятно чего добивавшийся, умер от сердечного приступа. Благодаря «я таджику» я привыкла к приключенческой литературе и не удивлялась подобным поворотам. Ну умер, и ладно. Главное, что Конвэй и его вынужденные спутники оказались затерянными среди снегов, без еды и тёплой одежды, с поломанным самолётом, которым всё равно не знали, как управлять. Они готовились умереть, однако к ним спустилась делегация из ламаистского монастыря во главе с улыбчивым монахом Чангом. Да, вот такой поворот.

Чанг накормил Конвэя и прочих бедолаг спелыми плодами манго, напоил виноградным соком и сказал, что живёт тут неподалёку, под великой горой Каракал, в монастыре Шангри-ла, спрятанном от глаз современной цивилизации, и наслаждается уединением с другими отшельниками. Я полезла в интернет, не слишком надеясь отыскать фотографии Каракала, и действительно обнаружила, что такой горы не существует. Очередная выдумка. Но главное, что Конвэй не замёрз насмерть. Монахи повели пассажиров к себе в монастырь. Подъём был долгим, пассажиры шептались и боялись, что их ведут на убой. И вот на склоне белоснежной горы… Тут меня прервала Настя – ворвалась ко мне в комнату и заявила, что книжки подождут: пора идти на Рельсы. Весной на Рельсах мне не очень-то нравится, но в комнату вошёл Глеб, и всё стало ясно.

Глеб вернулся из Петербурга и выглядел здоровым. Не сказал, болел ли коронавирусом, да и мы с Настей его особо не расспрашивали. На Рельсы Настя, конечно, собралась, чтобы целоваться с ним, любуясь закатом. Она водила туда всех своих парней. И не только она. Я накинула лёгкую ветровку, бросила в рюкзачок Хилтона и пошла за Настей. У почтовой станции нас поджидали Гаммер и три Настины подружки, из которых я знала только Таню. Вместе мы двинулись к проспекту Мира – решили прогуляться и подойти к Рельсам со стороны парка Победы. В пути к нам присоединились трое наших с Настей одноклассников, и нам было весело.

Гаммер на ходу похвастался новеньким костровым набором и пообещал развести костёр при помощи огнива, даже провёл по серому стерженьку металлической полоской и показал, как от него отлетают яркие искры.

В апреле зацвела омела. Прежде она висела на голых деревьях и напоминала покинутые птичьи гнезда, а теперь распушилась и превратилась в настоящие зелёные кусты, по какой-то нелепой прихоти заброшенные под самые макушки клёнов и тополей. Цвела она неброско, покрываясь желтовато-зелёными цветочками, но её было так много – на какое дерево ни посмотри, обязательно увидишь омелу, – что весна в Калининграде казалась праздничной, будто нарочно украшенной этими лохматыми кустиками-шарами. Я не понимала тех, кто ворчит и называет омелу паразитом. Вот дядя Витя однажды вышел к старенькой яблоне у себя во дворе с бензопилой. Спилил первые ветки с омелой, однако она разрослась на вторых, которые, в свою очередь, тоже попали под пилу. Дядя Витя не успокоился, пока не обкорнал всю яблоню, оставил её стоять грустным столбиком. Он бы и другие деревья «очистил от паразитов», но ему не позволила жена, тётя Света.

Я слушала болтовню Настиных подруг и любовалась омелой на проспекте Мира, потом – зазеленевшими деревьями Гвардейского проспекта. Крюкастые ивы просыпались после холодов и выглядели уже не