У зеленой колыбели - Арсений Иванович Рутько

В горнице скрипнула кровать, послышались неторопливые шаги — Глотов снова вернулся к столу и наливал чай: мелодично звенела о фарфоровый край чашки водяная струя. И как раз в этот момент Павлик увидел перевязанную голову деда, поднимавшегося на крыльцо с берданкой за спиной. Следом за ним, немного боком, как всегда, взбиралась взволнованная бабушка. И впервые Павлик обрадовался деду и не испугался его. Дед молча повесил у дверей берданку, обеими руками поправил повязку на голове и, хмурый и нелюдимый, шагнул в горницу. Стараясь не шуметь, Павлик пересел так, чтобы ему был виден стоящий в переднем углу горницы стол и Глотов, сидящий у старенького, с помятыми боками самовара.

— Ага! — сказал Глотов, увидев деда, но не вставая и не протягивая руки. — Хозяин, значит? Ну, садись чай со мной пить.

Дед помолчал, сверля гостя светлыми острыми глазками.

— Что же ты, человек, меня в моем доме чаем потчуешь? — спросил наконец он. — Не по-русски и не по-басурмански, не знаю по-каковски!

Глотов самодовольно усмехнулся, привычным жестом тыльной стороны ладони подбил снизу вверх свои сверкающие усы.

— Так ведь твоего-то тут, дед, как я понимаю, только и есть что стены да кипяток! — сочно хохотнул он. — Да и стены-то чужие, казенные! Вот вырубим лес, и кордон твой тогда адью! А? — Он снова хохотнул, глазки его ласково блеснули. — А я тебя чем потчую, голова садова? А? Гляди: сало чистокровное, еще бекон называется, сахар взаправдашний, хлебушек белый, которого ты, поди-ка, года три в глаза не видал! А? Вот и выходит: кто кого потчует?! А?

Дед никак не ответил на шутку, и Глотов нахмурился. Черные усики его сердито дернулись.

— Ну-ну! Некогда нам с тобой шутки расшучивать! Садись, сурьезный разговор будет. Мы с тобой при одном деле состоим…

Дед с ненавистью глянул на Глотова, но сдержался и, помедлив, степенно, даже с какой-то важностью сел к столу. Расправил свою редкую бородку и, полуобернувшись к кухне, властно крикнул:

— Ма-ать! Дай-ка мне чаю! Да к чаю чего!

Бабушка достала из висевшего в кухне шкафчика щербатую дедову чашку и блюдечко и, тяжело ступая, понесла в горницу.

— А к чаю чего же, отец? — растерянно спросила она, отступая от стола.

Дед гневно сверкнул на нее светлыми, прозрачными глазами.

— Чего всегда! — стукнув кулаком по столу, крикнул он. — Сахару морковного да лепешку лебедовую! Забыла? Ну, чего застыла как изваяния?! Может, сладких пирогов подашь?!

— Я сию минуту, отец…

Пока бабушка, звеня посудой, заваривала в щербатую дедову чашку сушеную малину, пока насыпала ему в блюдечко сморщенную сушеную морковку, порезанную мелкими кусочками, — ее на кордоне и называли сахаром, — пока принесла ему на жестяной тарелке пару серо-зеленых лепешек, Глотов, откинувшись к стене, поигрывая цепочкой часов, ждал. Глаза его искрились, красные губы под блестящими усами расплывались в презрительную улыбку. Когда дед придвинул к себе чашку, а бабушка вышла на кухню, Глотов опять коротко хохотнул.

— Вот это я люблю! — сказал он, делаясь серьезным и похлопывая деда по плечу. — Это по-моему! У тебя, дед, карахтер вроде моего. А? Мне как раз такой человек и нужен!

Дед молча пил чай, раздувая усы и смешно выпячивая губы, дуя на блюдечко, которое держал на растопыренных пальцах. Глотов подвинул деду хлеб и сало, но тот, словно не видя, продолжал пить свой чай, изредка ставя блюдечко на стол и макая в него твердую как камень лепешку. Глотов откинулся к стене, привычно поиграл длинной серебряной цепочкой, пересекавшей его жилетку. Затем вынул из жилетного кармана большие часы, щелкнув крышкой, открыл, долго смотрел на них и озабоченно покрутил головой.

— Что-то кучеришка мой застрял, Марьин сын, — словно про себя бормотнул он. — Не иначе прогнать придется — не оправдывает. — И, повернувшись к окну, деловито посмотрел на дорогу. Затем еще раз глянул на часы и, пряча их, важно сказал: — Мне, дед, по моим делам время терять вовсе никак невозможно. Делов — во! — Он с силой провел ребром ладони по горлу. — По всей губернии так и мечусь. Тот зовет: Тимофей Петрович, другой с второго конца телеграмму отбивает: Тимофей Петрович, помоги! А Тимофей-то Петрович — на всех один! Вот и мечешься… — И опять, не дождавшись от деда ни слова, покраснел, густо налились кровью щеки. Зло и решительно сказал: — Ну, ты вот что. Заработать хочешь?

— Я при казенной должности состою, — бесстрастно отозвался дед, дрожащими руками наливая себе вторую чашку чая. — Нам, лесовикам, на стороне работать не положено.

— Ха! — воскликнул Глотов, явно довольный тем, что дед заговорил. — А ты тут и останешься, при месте. Тут и будешь! Я в лесничестве сам обо всем договорюсь. Подмажу — против не будут…

Бабушка сидела у окна на кухне, подперев ладонью щеку. Павлик из своего угла то с жалостью поглядывал на нее, то с интересом следил за тем, что происходит в горнице.

— Ну, хочешь, говорю, заработать? — настойчиво и уже нетерпеливо повторил Глотов. — Да не миллиёны эти дурацкие бумажные, ими только что стенки оклеивать, потому курсу теперешний день на деньги нету! Нет, не бумажки, а, скажем, муки мешок, сеянки! А? — И, хищно прищурившись, придвинулся к деду.

— Кто по нонешному году муки не хочет заработать! — с неожиданной живостью отозвался дед, поднимая на Глотова потеплевшие глаза.

Глотов тоже оживился, подбил вверх усы, еще ближе придвинулся к деду.

— Я так и знал, мы с тобой сговоримся, дедок! — совсем другим тоном, доверительно и дружелюбно заговорил он. И с почти материнской заботливостью спросил: — Голову-то тебе кто усоборовал? А?

— Мужики на селе, — хмуро и не сразу отозвался дед.

— Ага! — обрадованно вскинулся Глотов. — Стало быть, не любят. А? Очень хорошо! Прекрасно даже! Стало быть, ты с ними в контрах? Ага? Мне вот как раз такой десятник на рубку и нужен. Чтобы с этой голью дружбы не водить, не якшаться! Мне про тебя и в селе хорошо говорили: дескать, крутой мужик, с карахтером. Я, понимаешь, поначалу прикидывал взять Серова Афанасья… Знаешь?

— Как же! — снова поднял взгляд дед, глаза у него опять стали светлыми и холодными. — Этого живоглота вся Подлесная своей спиной знает! И с живого и с мертвого шкуру содрать могет, не постесняется. Первейший кровопийца на селе.

— Вот-вот, он самый, — подтвердил Глотов, кивая. — Мне вроде его и надобен, чтобы без жалости. Ведь ежели начать всех жалеть — без нитки по миру пустят. А? Ну, а потом про тебя слышу… Серов-то, он, конешно, хорош, он рабочим спуску не даст, ну да хитер больно, не