Галина Галахова - Кеворка-небожитель

— Они давно забыли тебя, кому ты нужна — сама посуди, — дразнил ее Чурики. Ему очень нравилось доводить ее до слез. Пока до слез не доведет — не успокоится. — Я тоже связался с тобой только из-за королевства, если бы не это, я бы давно тебя бросил!

— Ты не смеешь так говорить…… Я им нужна. Мы всегда были вместе… — все твердила и твердила, как заведенная, Кима, а потом начинала рыдать.

Чурики понимал ее слова, но не — их смысл. За время полета они притерпелись друг к другу и выработали свой язык общения, который их не обязывал ни к чему.

Чуждые друг другу, они летали долго — Кима и Чурики — они летали всю жизнь и нигде не могли найти пристанища. Холодный и вздыбленный Альдебаран не давал им посадки. А под конец их стремительно втянуло в пространственную дыру, в бывшее дупло бывшего Гвадария Фигософа, и это пустое пространство приговорило их к вечным скитаниям в пустоте, потому что не было у них жизненного указателя, матрешка давно улетела.

Вездесущий Цытирик кое как выбрался на небольшой островок, оставшийся от когда-то цветущего и могущественного Альдебарана, и отряхнулся. Бесплотный, он не чувствовал ни холода, ни удушья. Тележка с вандарами, к счастью, не пострадала, он выкатил тележку на островок и остановился. «Это было… было… было…» — повторял он, в который раз не зная, куда девать свою печаль и бесконечность.

Все старое живое и неживое умерло, а все новое затаилось на том крохотном островке и ждало благоприятного момента, чтобы подобраться к жизни и начать с самого простого. На долгие-долгие хартинги все пространство Олфея превратилось в молчаливую пустыню, а время там съежилось и шло тихо-медленно, не позволяя себе игры случая или прошлых заумных своих скачков.

Цытирик упал на вандары — слепки славной альдебаранской Истории — и расплакался, как маленький.

ИЩИ АНГЕЛА В НЕБЕ

Каждый год наступает весна, и не разу не было такого, чтобы весна забыла про нас и не пришла. В этом году рано сошел снег и обнажил черную промерзлую землю. Грустно смотреть на землю, на которой не видно зелени, так не видно, что кажется — никогда не быть ей зеленой… кажется… Но каждый год все-таки свершается чудо, к которому невозможно привыкнуть, хотя оно совершается всегда.

Над нашим городом висит хмурое небо, солнце почти не выходит из-за туч, но мы ждем тепла — так хочется тепла.

Первой чувствует в воздухе тепло Сусанна.

«Запах весны помню еще с детства, с самого издаля,» — бурчит она себе под нос и потихоньку начинает собираться в дальнюю дорогу.

Ее дальняя дорога всем известна — сто шагов. Она медленно будет идти эти сто своих раз и навсегда отмеренных шагов, и весь дом начнет невольно прислушиваться к стуку ее суковатой палки. Раз Сусанна после зимы навострилась гулять, значит — к теплу. Такая примета.

— Завалялась нынче зимой на диване, засохла совсем, — говорит она первому встречному. — Погуляю денек-другой и воскресну для новой жизни.

Она долго спускается с лестницы и наконец выходит во двор. Ветер швыряет ей в лицо тяжелые и холодные брызги совсем не весенней капели. Сусанна делает первый затяжной вздох и захлебывается весной.

— Это я, братец дождь, — говорит она с трудом отдышавшись, подставляя сморщенную ладошку дождю. — Ну здравствуй-здравствуй!

Скупое солнце продирается сквозь дебри туч.

— Я жду тебя, мое солнушко, жду, — шепчет Сусанна. — Выходи — наш с тобой выход.

С причитаниями и шутками-прибаутками она садится на скамейку, повернувшись лицом в ту сторону, откуда только что выглядывало солнце, которое снова прячется за тучу, и вот оно опять выглядывает, и снова прячется — прямо какая-то игра света и тени.

— Господи, спасибо тебе… хорошо-то как…

— Ой, никак тебе нехорошо — аж глазки, смотрю, совсем закатила? — какая-то бабка поспешно подъехала к скамейке, толкая перед собой детскую коляску. — Сердце, аль воздуху маловато? Да-да, не тот нынече воздух, просто смох один, сплошное задушение.

— Зачем нехорошо — хорошо. Вот сижу и радуюсь всему… — откликнулась Сусанна и посмотрела на бабку глазами, в которых жило и плескалось неутоленное любопытство к жизни. — Ой, что-то я тебя, голуба, не припомню. А ведь я тут все про всех знаю. Недавно домработничаешь?

— Недавно, — отрезала «голуба», — сегодня первый день. И не домработница, а бери выше — нянька. Понимай разницу.

— У кого ж ты нянькаешь? — удивилась Сусанна и стала перебирать в уме имена. — Не иначе как у профессора каково, раз гордая такая.

— У него, у него — у профессора Зайцева. Трудовую книжку мне выписал уже. А где печать на нее поставить — случаем не знаешь?

— Я тебе могу что угодно поставить. Дааа, умный наш мальчик Витя…

— Хорош мальчик — уж, верно, давно тридцатку разменял. Седой весь и глаз во как дергается, прямо во все стороны.

— А по мне — мальчик, хоть и седовласый. Скажу я тебе, есть разные противу времени люди, — начала разбег Сусанна, с удовольствием поглядывая на неискушенную слушательницу. — Одних время скручивает в бараний рог, другие же на него плюют: как были, так и есть. Вот наш Витя Зайцев — он такой. Всю жизнь чуть ли не с пеленок профессором был. Я ж почти весь наш дом на этих вот скамейках вынянчила. Бывало, займется какой младенец плачем, так я перед ним рожки поставлю, прибаутку скажу. Гляди — затих и слушает сказки Сусанны. Бог ты мой, — не успеешь оглянуться, а он уже сам коляску с дитем толкает, ну прямо, как в сказке. На моих-то байках вся дворовая ребятня выросла — дай им сказку. И чтоб — интересную и новую. А новые — какие они сказки… горе одно, а зато вот старые…

Сусанна вздохнула и повела прищуренным взглядом высокого лысого человека. Он медленно шел, не замечая ничего вокруг.

— Во гляди-гляди, сейчас налетит вон на ту бандуру! — толкнула она локтем свою собеседницу, которая слушала ее открывши рот.

И верно, еще бы немного и лысый налетел бы на компрессор, стоявший без дела возле парадной.

— Эй, дядя Владя, смотри под ноги, не то лоб расшибешь! — веселясь, крикнула ему Сусанна.

Лысый очнулся, увидел в двух шагах от себя компрессор и благополучно обошел его.

— Физкультпривет долгожителям! — обернулся он и помахал Сусанне свернутой в трубочку газетой. — В небо все смотрим — ангела дожидаемся?

— А вдруг черт мне ближе и земля приветней? — У Сусанны засмеялись глаза, морщины, вся она засветилась. — Откудова знаешь?

— Уж я-то как-нибудь знаю, — хохотнул в ответ лысый и юркнул в парадную.

— Это кто? — полюбопытничала нянька, ритмично покачивая коляску.

— Владька Шагалов. Жена от него сбежала. Исчезла средь бела дняс каким-то сусликом при всем честном народе в хороводе. И верно: рано не женись, да еще на первой встречной.

— Это уж точно. А дальше-то как?

— А дальше — совсем ошалел. Работал на фабрике-кухне, дошеф-повара дослужился, чего тебе еще надо — почетные грамоты, премии заперевыполнение, да и делов-то: готовь на радость людям пети-фуры разные. Так нет же: бросил такую работу! Сказки, говорит, писать буду, с тобой, Сусанна, тягаться. Со мной тягаться вздумал — да где ему, слабаку! Для новых-то сказок надобно, чтоб время прокисло. Тогда нонешние события воистину сказками станут. Очевидцев нет, все перемерли, брехай себе на здоровье что хочешь — никто не одернит. Так что в новых сказках одна только правда может пока заключаться. Вот хочешь, одну такую расскажу, она ведь только так, для острого словца, сказкой называется, на самом же деле быль — у любого в нашем доме спроси.

ПОСЛЕДНЯЯ СКАЗКА ПРО КЕВОРКУ

… ну, стало быть, уехал наш Али в знойное лето, да и затерялся там среди вечнозеленых лиан и растений. Королем стал, живет-поживает припеваючи и ни о чем не тужит в своем оазисе. Жены африканские под барабаны с утра-пораньше вокруг него прыгают-скачут, лимонад холодный, дымящийся, ему подают в кувшине хрустальном. А он писем нам все не пишет и не пишет, но зато раз в месяц аккуратно отстукивает в наш адрес денежный перевод на милого сыночка Кеворку. Тот, покуда мал был, жил с матерью, но как подрастать начал, так потянуло его сразу на юг к отцу в жаркие страны, как журавля. Боролся он с собой, спрашивал меня бывало: «Ведь я не залетный, правда?» А что тут ответишь? «Наш ты, наш родимый!» — отвечала я ему.

А надо тебе сказать, парень наш вырос всем на диво. На что уж я разборчива, ревнива к красоте, не всяку красу назову красотой, а тут слов моих — нету. Хорош — ай, хорош! И кровь в нем играет-бесится наша и чужая: наша чужой не уступает, чужая — нашей. Кипит все. Девчонки за ним — табунами-стадами, а он только на одну Наташу и глядит, сестренку вот этого самого Владьки Шагалова, ну который мне в небо смотреть присоветовал… Бывало, сойдутся своей честной компанией: Витя, Кеворка, Наташа, да еще с ними Аленька такой, заводнее парня, кажется, уже не бывает, волосом он светел, зуб щербатый, голос хрипатый, что ни слово — животик надорвешь. Кима тоже у них была — ничего девчушка, толстоватая, правда, любила очень поесть. Есть могла без остановки по круговому маршруту: «день-ночь, день-ночь мы идем по Африке». Сойдутся, значит, они, бывало, вот здесь на песочнице или на скамейке, и говорят-говорят часами, о чем — никогда не поймешь, и смеются, хохочут — водой не разольешь! Аленька, тот все на Киме хотел жениться. С детства были они: тили-тили-тесто — жених и невеста. И вот нате вам, является мимоходом какой-то Януш, в гости к кому-то в наш дом заскочил, и умыкает поляк нашу толстушку Киму в далекие края. Во как судьба повернула. Аленьке — физкультпривет и наилучшие пожелания!