У зеленой колыбели - Арсений Иванович Рутько

дед Сергей ходил по ней каждый день много раз — петляла между густыми зарослями орешника, огибала толстенные дубы, корни которых выползали на тропинку, толстые, как тропические удавы. Кое-где на дорожке валялся прошлогодний, выкатившийся из травы желудь. Бабушка нагибалась, поднимала и прятала в карман.

Маленькая калиточка, сбитая из тоненьких жердочек, сухо скрипнула, пропуская Павлика на пасеку, в этот сказочный, заколдованный, как ему казалось, уголок земли, а черепа сверху смотрели на него недоброжелательно и страшно.

— Бабуся, а чьи это головы? — шепотом спросил Павлик.

— Черепа-то? А эта вон, видишь, поменьше, все зубья целые? Это бычка нашего, Буренкинова сыночка. Ногу сломал, пришлось прирезать. А эта вон, с клыками, — волка дед стрелил. А эта вон, узенькая, — лиса к нам во двор повадилась, трех кур, поганка, зарезала…

— А зачем? — спросил Павлик о том, о чем уже спрашивал Кланю.

— А чтобы звери стороной обходили…

— Они боятся?

— Ну да… Вроде ихнего кладбища, звериного… На кладбище-то страшно?

— Страшно.

— Ну вот. Раньше-то у деда, — продолжала бабушка, — собака тут была… Сгубили лихие люди, то ли со стеклом, то ли с иголкой мяса подкинули… Хорошая собака была… Жданкой звали…

— А ее череп тоже тут?

— Нет. Отец в лесу схоронил, честь по чести…

Павлик с удивлением смотрел на высокие пни, в каждом из них была дырочка. «Летка», — сказала бабушка. В нее влетали и вылетали пчелы. Стояло долбленое корытце с чистой водой, — наверно, затем, чтобы пчелы пили. Дверь в омшаник была открыта, оттуда веяло погребной сыростью, влажной прохладой, кислым запахом овчины. Бабушка остановилась на пороге, нерешительно заглянула внутрь. Павлик спрятался за ее спину.

— Ты дома, отец? — спросила бабушка. — Со свету-то ничего не видать.

Послышался не то стон, не то кряхтенье, скрипнули сухие доски, и недовольный голос деда Сергея спросил:

— Чего нелегкая принесла?

— Так ведь вроде ты в Подлесное вчера ходил, отец. — Голос у бабушки стал добродушно-ласковый, мягкий: она, видимо, все-таки боялась, что дед ее выгонит. — Так вот я узнать хотела… как там Маша? Живая?

— Живая, — недовольно буркнул старик.

Павлик осторожно выглянул из-за спины бабушки. Дед сидел на топчане с забинтованной грязной тряпкой головой, на правой руке тоже была повязка — с пятнами крови. Яркий квадрат солнечного света, падавшего в дверь, лежал на земляном полу; у топчана стояли ярко освещенные побитые дедовы лапти, на них тоже была засохшая кровь. На стене, над головой деда, висела берданка.

Только присмотревшись, бабушка разглядела забинтованную голову деда.

— Батюшки, да что это с тобой, отец? — Легко и быстро вошла она в землянку, оставив Павлика на пороге. — Неужто избили?

— Не видишь?

— Кто?

— Серов… Афанасий… да Трофим Косой… Помнишь, топор отнял?

— Дай-ка погляжу… Грязной тряпицей завязал, черт старый, — так ведь и дурная кровь прикинуться может… Да сиди ты! — прикрикнула бабушка, и Павлик опять услышал в ее голосе властные ноты. — Болит-то здорово?

— Болит, конечно… всю черепушку раздолбали, ироды… — В словах деда уже не слышалось недовольства и гнева, он только мычал от боли, когда бабушка отдирала от раны присохшие тряпки. А она деловито и умело, словно всю жизнь перевязывала раны, разматывала окровавленную тряпицу.

— Чем это тебя?

— Да палками били… видно, убить боялись, собаки!

— Павлик! — повернулась бабушка. — А ну-ка возьми бадейку, сбегай к родничку. Видел, как мимо шли?

— Видел.

— Ну, беги! А я на кордон — трилистничка принесу. Вмиг затянет.

Павлик взял стоявшую на столе бадейку и побежал за водой. Страх перед черепами немножко прошел — очень уж интересно было: кто и за что избил деда, которого, по словам бабушки, все боялись как огня. Желая знать, что дед станет рассказывать, Павлик быстро сбежал по тропинке к роднику, зачерпнул половину бадейки воды, — бадейка и сама была тяжелая. Проливая на ноги воду, пошел обратно. Но шел медленно, ждал, пока его снова догонит бабушка.

Но когда он вернулся в омшаник, бабушка и дед сидели рядышком на топчане и дед продолжал рассказывать:

— Ну, иду я и думаю: как же это мне их не уговорить?… Сама же помнишь, как поженились, лес до самого Подлесного был, — весь покрали, порубили… Теперь, я вчера поглядел, овраги-то все дальше ползут, гложут землю. И урожаи не те стали. Почему? А лес потому что весь изничтожили. А лес, он влагу дает, против суховея первая защита… Как этого не понять?…

— Принес? — перебила бабушка, оглядываясь на Павлика. — Давай сюда. — И вздохнула: — Волосы бы тебе, отец, выстричь надо… Знала бы — ножницы прихватила…

— Нельзя. В рану мелкий волос набьется… В четырнадцатом на фронте одному так же вот выстригли; потом, как заросло, опять резать пришлось…

— Ну-ну, дальше что?…

— Ну, думаю, как уговорить? Скажу. «Так и так, братцы, откажитесь валить красоту такую… Люди же, не волки… Для вашей же пользы… для детей ваших…» А на всходе избушка мазаная, знаешь?

— Не знаю чья.

— И я не знал… Только подхожу — Шакир, этот басурман, на плетне собачью шкуру свежую вешает… Подхожу, значит… «День, говорю, добрый». Молчит. «Чего, спрашиваю, делаешь?» А он на меня как зыркнет глазами, чисто зверь… «А вот, видишь, — говорит. — Был у меня собака однорукий, как брат родной все равно. Он спал, я ему голова рубил. Как родного брата, говорит, убил». А я посмеялся. «Жалко?» — говорю. А он на меня снова зверем: «Знаешь, говорит, почему такой собака хороший убил?» — «Не знаю», — говорю. «Пойдем, покажу». Пошел я с ним в мазанку. А там на полу, значит, лежит его старуха да трое детишек, вроде три шкелета махоньких. А он засмеялся так страшно, только зубы оскалил, и ко мне: «Сичас из безрукой собаки бишбармак кушать будем. Оставайся, гостем будешь». Ну, я задом-задом и вон из избы: потому, вижу, не в себе человек. Пошел дальше — чего, думаю, с басурманом говорить. Пошел по селу, а ко мне навстречу — Трофим Косой. Со всех ног бежит и от радости глаза на лоб лезут. «Нанимать идешь?» — кричит. Ну, значит, на лес топоры нанимать. Остановился я. Тут другие подошли, и гляжу, уж которые с топорами да пилами. И Серов тут же, кровосос этот. Ну и стал я их урезонивать: дескать, где ваша совесть, человеки? Ну, они и загалдели… А чего же я один супротив десяти-то сделаю? И бердану, дурак, дома оставил — для острастки бы взять надо… — Дед помолчал, облизнул запекшиеся губы. — Часов поди-ка, пять до дому шел… от дерева к дереву…

Павлик стоял и слушал.

— Попить дай, Настя, — глухо сказал старик. Напился, вытер