У зеленой колыбели - Арсений Иванович Рутько

пламенем. На пороге кухни топтались куры, и красивый «уводливый» петух, изогнув шею, боком заглядывал в дом.

— Это они пить просят, — сказала бабушка. — Пашенька, возьми ковшик, налей им в корытце водички… Пропитание-то они сами себе летом по лесу добывают, а попить близко негде… Налей…

Павлик вылил в долбленое деревянное корытце несколько ковшей воды, посмотрел, как куры с жадностью пьют, смешно запрокидывая головы, и снова вернулся к бабушке. И она опять успокоила его:

— Ничего, Пашенька, ничего… Я на болезни на всякие твердая, я им сроду не поддавалась…

Скосив глаз, Павлик смотрел, как медленно угасает день, и в сердце его росла тревога, еще неясная, неопределенная.

Дед не пришел ни ужинать, ни ночевать. Бабушка всю ночь спала плохо, много раз вставала пить. Павлик слышал, как звенел о край ведра жестяной ковшик, как плескалась вода и как бабушка пила гулкими, жадными глотками. Ночь тянулась медленно. То и дело принимался яростно лаять Пятнаш, и бабушка, бормоча что-то, подходила к двери и смотрела во двор, на опушку леса, где, как белые призраки, двигались столбы тумана.

— Спаси бог от лихого человека, — шептала она, возвращаясь в чулан.

Утром ей стало немного лучше.

— Ну, вот видишь, внучек, я тебе говорила: я против хворостей всяких твердая, двужильная.

Рано утром она подоила корову, а Павлик, который тоже не мог больше уснуть, помог ей отогнать Буренку на опушку и там привязать длинной веревкой к дереву.

— А зачем ты ее привязываешь, бабуся? Разве убежит?

— Сама-то не убежит. А лихих людей, Пашенька, по голодному времени больно уж много развелось. Пусти ее в лес, ее там обратают, отгонят куда в овраг и освежуют… Голод же…

Похлопотав по хозяйству, бабушка снова легла, опять у нее горячечным блеском заблестели глаза, опять движения стали суетливыми и испуганными. Она все шевелила, перебирала по одеялу руками, как будто хотела ощупью найти какую-то необходимую вещь.

Утром зашла соседка, мать Андрейки и Клани. Это была рыжеволосая, веснушчатая, рыхлая женщина с некрасивым, расплывающимся, измученным лицом: дешевенькие сережки, которые голубели у нее в ушах, только подчеркивали ее некрасоту. Она присела на край кровати, спросила:

— Аль занедужила, Егоровна?

— Да нет. Вчера в Подлесное ходила. Машенька там у меня помирает… Ну и…

— Все под богом ходим, — равнодушно сказала соседка. И, заторопившись, встала. — Я вот что, Егоровна. Мы нынче в сенокос на Березовые рукава уходим. Сам-то уж второй день там… Пойдем сгребать, до вечера. Погляди за домом, ежели что…

— Идите, идите, — ответила бабушка. — Погляжу.

— Коровенку-то я заперла в коровнике, корму ей до вечера задала…

— Ну и ладно. Иди, милая.

В дверь было видно, как мать Клани взяла с крыши сарая двое деревянных грабель и вместе с детьми ушла. Павлик и бабушка остались одни.

Бабушка полежала в чулане, отдохнула, а потом попросила Павлика:

— Пойдем-ка со мной, Пашенька. Я теперь свою хворь знаю. В боку у меня колет и колет… Сейчас я травушки заварю, выпью, и все мои хворости как рукой сымет…

Вместе с бабушкой Павлик прошел в амбарушку, где висели пахучие венички высушенных трав. Придерживаясь рукой за стены, бабушка прошла по амбарушке и, что-то шепча, выбрала нужные ей травы. Потом на кухне, разложив под таганком огонь, настаивала на травах густой, пахучий настой. Хочешь отведать, Пашенька?

Чай был горьковато-пряный, от него пахло малиной, мятой и чем-то еще, чего Павлик не знал. Бабушка выпила несколько чашек этого густого ароматного чая, лоб у нее покрылся мелкими капельками пота, глаза повеселели и стали, как прежде, живыми и добрыми.

Я ведь с чего занедужила, Пашенька, — сказала она, вытирая платком лоб и шею. В Подлесное-то не шла, а бежала. А там сгоряча цельный ковшик студеной воды прямо у колодца выпила. Вот и остудила нутро. Ну, да теперь все пройдет… Вот полежу часок и встану совсем молоденькая. — И она невесело посмеялась, убирая со стола.

В это время знакомо скрипнула нижняя ступенька крыльца. Павлик оглянулся и с радостным криком бросился к двери: на крыльцо поднимался отец.

За эти дни, что Павлик не видел отца, тот еще больше похудел и осунулся, в его небольшой каштановой бородке будто прибавилось седины. Но глубоко запавшие глаза смотрели уверенно, с надеждой и радостью, словно где-то невдалеке видели конец несчастий.

За спиной у Ивана Сергеевича на двух веревочках висел узел, а в руках он держал инструменты, назначения которых Павлик тогда еще не знал, эккер в маленьком желтом ящике, тренога к нему, стальная мерная лента и деревянная вилка для измерения толщины дерева.

Всего этого в первый момент Павлик, ослепленный радостью, не разглядел. Взвизгнув, плохо видя сквозь сразу брызнувшие слезы, он бросился к отцу, обхватил его шею обеими руками, уткнулся лицом в грудь и заплакал.

— Постой. Ты меня опрокинешь, сына, — с усталой улыбкой сказал Иван Сергеевич, ощупью ставя к стене инструменты. — Что с тобой?

— Это он с радости, Ванюша, — отозвалась бабушка, стоя на пороге. — Он ведь за тобой следом бегал, да заблудился… не догнал…

Она стояла на пороге, держась рукой за дверной косяк, и с доброй улыбкой смотрела на сына и внука.

— Ну, проходи, проходи. От лесничества шел?

— Да.

— Не ближний край! Пашенька, да погоди ты, глупый. Дай вздохнуть отцу — ишь он сколько верст отшагал…

Павлик на секунду оторвался от отца, быстро и благодарно взглянул ему в лицо и снова прижался к его груди. Как, какими словами мог рассказать он отцу о своем одиночестве, о своей тоске? И если рассказать, разве поймет: взрослые так часто ничего не понимают! И он снова судорожно прижался к отцу, не стараясь удержать слез.

Иван Сергеевич взял сына за плечи, повернул, подтолкнул впереди себя, и они вместе вошли в кухню.

— Успокойся, малыш. Ничего плохого ведь не случилось. Ты думаешь, я обманул тебя тогда? Нет! Если бы ты не спал, мы бы с тобой быстро договорились, я в этом уверен… Ты же у меня умный, мужественный… Ну, довольно, не девочка!

И Павлик утих. Сияющими глазами следил он за тем, как отец, пройдя к столу, тяжело повел затекшими плечами и, сняв узел, положил на стол.

— Что это, Ванюша? — спросила бабушка.

— Паек, мама. Взяли меня на работу в лесничество. Временно, правда…

— Да и вся-то наша жизнь временная, — чрезвычайно обрадованная, с готовностью подхватила бабушка. — Все мы на земле временные. И на том спасибо. Дед наш тоже какой паек принес — прямо чудо! И мука белая, и молоко вроде сметаны, густое и сладкое, и