Шахир - Владислав Анатольевич Бахревский

полное звезд, опрокинулось над ним. Звезды эти, казалось, были в движении, они взлетали со стен на купол и, набирая ослепляющую скорость, взмывали в зенит, где от звезд становилось тесно, но и там они сжимались и сжимались, и вдруг — провал. Пронзительно-темный круг… И тут глазам чудилось другое — звезды льются вниз, из этой черной бездны.

Махтумкули вышел из мечети и сел на землю под тенистым деревом над арыком.

Жил, двигался, шумел базар, гул человеческой речи сплетался с шорохами листвы, с переплеском быстрых струй в арыке, с гомоном птиц на куполах мечетей, и Махтумкули казался себе ребенком. Только в детстве так же, как теперь, радовалось сердце. Радовалось не тому, что чего-то достиг, кто-то возвысил его словом или наградил дорогим подарком, а тому только, что он живет. Слышит, видит, удивляется. Вот довелось оказаться посредине великого города, где великие зодчие из глины сотворили дворцы и мечети. Из трав и минералов добыли краски, и купола мечетей снаружи спорят ослепительной голубизной с полуденным небом, а изнутри со звездным небом ночи.

От удивительной радости сердце у Махтумкули билось так сильно, что стало ему страшно: сердце вот-вот разорвется или выскочит из груди.

Тогда он поднялся с земли и пошел, пошел, чтоб в движении унять бурю, сотворенную созерцанием красоты в его душе.

Дворцы скоро кончились.

Улочки становились тесней, извилистей. Благоухание садов сменилось стойким, тяжелым запахом бедности. Есть такой запах. Махтумкули, успевший пройти Среднюю Азию из конца в конец, знал его.

И стало ему вдруг горько. Ну как же так? Люди сумели вознести в само небо чудо-купола и не смогли одолеть нищету.

Здесь, на окраине прекрасного, как сладкий сон, города, даже лица у людей были другие. В глазах голодный огонек, щеки впалые, груди впалые, согбенные спины седобородых…

Махтумкули вышел на реку. Гюйде говорил ему, что реку в Исфагане называют Зендеру́д.

Для Махтумкули все реки были родные, они будили воспоминания о Сумбаре, но Зендеруд не обрадовал шахира.

Большой город погубил большую воду. Пожалуй, и коня напоить из такой реки опасно, как бы не подохла скотина. Не река — сточная канава, чего она только не несет. По берегам сплошь мусорные кучи.

Махтумкули, опечаленный, медленно и бесцельно брел вдоль реки.

Буря в нем затихла. Из утихомиренной круговерти выныривали мысли, Махтумкули разглядывал их, словно они были чужие, разглядывал, но отпускал от себя, и они тонули в пучине.

Впереди поднимался над рекой мост. Мост держался на толстых, словно голубиные башни, кирпичных колоннах. Таких колонн было тридцать.

— Да это же Си-о-Се Поль — мост тридцати опор! — вспомнил Махтумкули рассказы Гюйде об Исфагане.

На опорах внизу, у воды, и вверху, по бокам проезжей части, были устроены площадки. На некоторых, расстелив ковры, сидели, пили чай или курили кальян люди в богатых одеяниях.

Махтумкули взошел на мост, отыскал свободную площадку и сел прямо на кирпичи.

Он поглядывал на город, на прекрасную дорогу, на груженные снедью и товарами арбы, проходившие по мосту, и опять на голубые купола мечетей, на тоненькие минареты, на башни дворцов.

Этот город — словно бесчисленные песни о Гер-Оглы[48]или дастаны Саади[49] и Джами[50], собранные в одну огромную книгу, только вместо строчек — дворцы и мечети, и просто дома, и фонтаны, и мосты, и сады.

И вспомнилась Туркмения.

Кибитки. Каменные трубы мельниц вдоль Сумбара. Плохо слепленные из глины гробницы святых.

„Почему народы живут так непохоже? Почему одни смогли выстроить Исфаган, а другие, чтоб сложить хороший мазар, зовут мастеров из другой страны?“

И его осенило вдруг:

„Вот в чем ответ. Чтобы построить Исфаган, чтобы построить улей, нужно собрать в него тысячи и тысячи пчел. Нужна общая работа. Нужна работа собравшихся в одно место многих тысяч людей, только тогда и поднимутся мечети, дворцы, побегут арыки вдоль улиц, зацветут розы, а в розовых кустах поселятся соловьи. И все это будет достоянием немногих. Те, кто сотворит чудо, для себя выстроят лачуги“.

И он вспомнил путь с родного Сумбара на Амударью. Десятки и десятки парсахов по ровной, сожженной солнцем, безводной и безлюдной пустыне. И вдруг отара. Чабан. Сладостный дым костерка из коряжек саксаула. Орел, поднявшийся в небо и замерший там, как сама вечность.

Небо, земля, человек. Разве это не прекрасно? Никакие купола не заменят неба, никакие чудеса не затмят чуда Родины, но жажда познания в человеке — главная сила человека. Махтумкули стремился видеть весь белый свет. Он вдруг поймал себя на том, что в пути и даже здесь, в поразившем его Исфагане, стихи он сочинял о Туркмении.

Махтумкули встал и пошел по дороге в город, вышел на Чехар-Баг — главную улицу Исфагана и скоро уже был в медресе Мадар-и-шах. Здесь он узнал, что сириец Нуры Казым ушел в Багдад.

12

Река Тигр — колыбель городов. Багдад стоит на обоих берегах Тигра. Каждый завоеватель, почитавший себя за великого, приходил сюда грабить и разрушать. Гибли в огне книги, стекавшиеся, как и богатства, в Багдад со всего света. Книги сжигали, но дух знания, витавший над городом, слава его ученых не меркли. В Багдад тянуло стремящихся к высшим материям, и пришельцы становились гордостью древнего города. Что же касается богатства, то они текли по дорогам, которые пересекались в Багдаде. Проходили годы, и тонкая позолота оседавших здесь сокровищ превращалась в тяжелые слитки.

Своего ученого друга Нуры Казыма ибн Бахра Махтумкули разыскал в медресе Мустансири́йя.

Махтумкули до того истосковался по ученым людям, ученым спорам, что даже не захотел осматривать город.

Нуры Казым и его ученые друзья читали в то время трактат Газали под названием „Избавляющийся от заблуждения“. Трактат читал и толковал сам Нуры Казым.

— Прежде чем перейти к предмету, который исследуется в этой книге, — говорил Нуры Казым, — я хотел бы, чтобы вы вспомнили рассуждения „философа арабов“ Аль-Кинди́ о математических науках. Помните: „Кто лишен знания количества и качества, тот лишен и знания субстанции. Прочное, подлинное, полное знание в философии есть знание субстанции“. — Тут Нуры Казым нашел глазами Махтумкули и спросил: — Читал ли ты, странник, трактаты Аль-Кинди и можешь ли привести нам его слова о предмете, интересующем нас?

Махтумкули поклонился другу и учителю и сказал:

— Аль-Кинди говорит: „Наука, изучающая количество, состоит из двух искусств. Первым из них является наука о числе, которая исследует простое количество… Другая наука — это наука гармонии, которая заключается в установлении отношения и в присоединении одного числа к другому, в