Владимир Соколовский - Мальчишки, мальчишки...

Мать сидела за столом, пила морковный чай без сахара и тихо вздыхала.

— А Зоя-то, Паша, — сказала она, — душевная девушка, такая басконькая… На гармошке играет, песни знает хорошие.

И мать затянула тоненько:

— Скакал казак через долину-у…

Вся дружба с Зойкой — врозь. Пашка еще хорохорился, задирал носик-пуговку, увидав Зойку. Но она проходила мимо, словно не замечала.

Вообще основания гордиться кой-какие были: Пашкин портрет повесили на заводскую доску Почета, Он тогда аж изнемог от сознания собственной значительности, долго фланировал перед доской, искоса поглядывая на рассматривающих портреты людей. Но никто не узнал его — героя труда — в слоняющемся туда-сюда низкорослом шкете. На фотографии он выглядел как-то важно, даже благообразно.

Однако Зойка и после этого — ноль внимания, как прежде. Пашка притих, заунывал. Раз подкараулил ее, когда шла со смены, пристроился рядом, сказал, что ему тоже надо куда-то туда, в ее сторону, пытался пошутить, как ни в чем не бывало, — Зойка только скосила в его сторону глаза, вздернула голову и отчеканила:

— Позвольте обойтись сегодня без провожатых! Я ведь для которых-то пустоболтка, больше никто. У нас, мотовилихинских девчат, тоже есть свое достоинство!

И Пашка отстал. Поплелся уныло домой. А там что веселого? Дрова, вода, разная житейская мелочь…

Случалась и не мелочь. К примеру, избили до полусмерти соседа-вора, Женьку Федотова. Прибежала домой к Корзинкиным Женькина мать, завопила:

— Ой, Екимовна, беда! Ведь на ем живого места нет! До чего дошпанил, варнак! Мне теперь его кормить надо, а я где хлеб-то возьму? Галька, дочь, сколь ни заробит, все сама сожрет, нисколь домой не носит… Ой, беда-а!.. Ведь какой у тебя, Екимовна, Павлик хороший да работящий, вот бы мой обормот такой-то был!

— Заю тебе больно сладко было его ворованный хлеб есть! — сказала Пашкина мать и отвернулась.

Пашка оделся и пошел к Женьке. Тот лежал на печке и стонал. Лицо у него было все черное, голова в бинтах.

— Кто это тебя, Женька, отделал?

— Кхх… К-ха-а…

Оказывается, его избили ребята из враждовавшей с ними воровской шайки. Подкараулили — и уж постарались.

— Ох, беда с тобой, — вздохнул по-взрослому Пашка. — Шел бы лучше работать, никто бы тебя не трогал.

— Мне… к-ха… уж самому неохота шпанить, Паш. Да куда я пойду? Меня свои же ребята, когда узнают, что я воровскому делу изменил, в гроб заколотят.

Пашка почесал затылок:

— Интересная, оказывается, у вас, воров, житуха. Гляжу и удивляюсь. Что такое: воруешь — бьют, а то и в тюрьму посадят, не воруешь — тоже, оказывается, бьют! Очень роскошная жизнь! Трали-вали!

— Бывает ведь когда и весело… к-ха-а.

— Куда веселее-то: только и жди, что поймают, или свои же воры забьют до смерти. Нет, Женька, ты давай-ко это… А если нам так сделать? У мамки сестра в Закамске живет, моя тетка, тетя Аниса. Она работает на заводе, в плановом отделе. И одна живет. Мы тебе напишем письмо, и ты с этим письмом езжай туда! Мотовилихинская шпана там вряд ли бывает. Тетка тебя и на завод устроит, и со специальностью поможет, и с жильем. Какое-то время даже у нее можно пожить. Только ты уж у нее ничего не своруй, смотри.

У Женьки блеснули глаза, вздрогнули лохматые, покрытые сукровицей брови:

— Что я, в конце концов, совсем скотина, что ли…

Грянула весна, вторая военная весна, стало светлее, теплее, вообще как-то лучше, — только у Пашки на душе невесело. На работе-то все ладно, и все забывается, а вот выйдешь с завода — и хоть волком вой. Хочется видеть Зойку, да и все тут. А она при встречах — никакого внимания. Думал Пашка, думал, как быть, и однажды сказал другу:

— Слушай, Валька! Познакомь меня с девчонкой, у которой станок рядом с Зойкиным стоит. Полненькая такая, рыжеватая.

— А-а, с Фаюшкой! Ну так ладно.

Как раз собирали заводской слет юных ударников — на нем Валька и познакомил друга с конопатенькой Фаюшкой. Правда, особенных разговоров тогда не получилось — Пашка готовился к выступлению. Перед этим мероприятием его спросил парторг цеха:

— Пал Иваныч, речь скажешь на слете? Звонили из парткома, просили узнать.

— Всегда пожалуйста!

Пашка и не сомневался ни секунды, что выступит с трибуны прекрасным образом: подумаешь, большое дело! Это ведь не пушку собирать. Перед слетом погладил одежду, начистил егерские ботинки-лыжи и отправился.

Но уже когда сидел в зале и слушал выступающих перед ним, почувствовал страх. Потом — панику. А идя по вызову на трибуну, и вовсе плохо ступал вдруг онемевшими ногами.

Трибуна была высока для него — только стриженая макушка, глаза да нос-пуговка высовывались из-за нее. Пашка встал, помотал головой, шумно выдохнул:

— Ф-фу!

Изо всей силы стукнул ладонью по наклонной досочке трибуны.

— Так сказать!

Покашлял, держась за кадык. Зачем-то поклонился.

— Выражаясь буквально! Эк-гм! Допустим, я на сборке. Собираем полковушечку. За это нам благодарность. Эк-гм! Это если хорошо. А если нет — то не очень. У меня папка на фронте. А Диму убили. Но все равно. Эк-гм! Мы с одной стороны, и с другой, конечно… Короче — «броня крепка и танки наши быстры!» Вот так! Спасибо за внимание. Так сказать.

— Ну и речу-угу ты закатил! — сказал Валька, когда он вернулся на место. — Прямо соловей-пташечка. Век бы тебя слушал!

— А что, а что? — завертелся Пашка.

— Не слушай его, Павлик, — стала успокаивать его конопатенькая Фаюшка. — Хорошо, хорошо все сказал.

Пашка оглянулся на Зою. Она хоть смотрела в его сторону, но столько презрения было у нее на лице! Пашка надулся, нахохлился. Даже грамота, врученная ему на слете, не исправила настроения.

«Погоди ты! — думал он. — Цыпа-дрипа!»

При первом выдавшемся случае он пришел к Фаюшке в цех, к ее станку. Отпросился на пятнадцать минут у мастера.

— Фай, Фаюш!

Она наклонила голову:

— Чего?

— Ой, Фаюш, я какую книжку недавно прочитал!

— Про что?

— Интересно. Там одна бедная девушка это… полюбила богатого человека. Он, кажется, князь был. Или граф.

— Ойё! — Фаюшка выключила станок, потащила его в сторонку. — Ну-ну?

— И вот она его любит. А у нее, понимаешь, есть ребенок. Конечно, незаконный. Дочка. И еще, кажется, мальчик. И вот граф посылает сыщика, чтобы узнал, что у нее было в прошлом…

— Дашь почитать? — выпучив глаза и тряся веснушками, визгнула Фаюшка. — Дашь, дашь, дашь почитать?!!

И вдруг — отлетела в сторону, развалила горку деталей и шлепнулась на пол. Это пролетевшая мимо Зойка толкнула ее изо всей силы.

— У, выдра! — заругалась Фаюшка, поднимаясь. — Бегает как дикая. Руку вот ушибла.

А остановившаяся Зойка похожа была на разъяренную рысь. Тяжело дышала, фыркала, кричала:

— Точит тут лясы со всякими посторонними! Вот я мастеру-то нажалуюсь, будешь знать! Люди работают, а они — разлюбезничались, глядите-ко!

Пашка же по дороге в свой цех довольно похмыкивал:

— Тэкс-тэкс-тэкс… Тэкс-тэкс-тэ-экс-с… С пр-рабоиной в бар-рту-у…

Весной на Каме вытаивают застигнутые льдом бревна. Их вылавливают из воды, складывают на берегу. Но сложить — одно дело. Бревно надо еще и распилить, порою расколоть, только тогда оно станет полезным людям материалом. Большие бревна пилят на лесопилке механической пилой-циркуляркой, а не очень толстые — вручную.

Где взять для этой распилки людей? И на основном-то производстве не хватает рабочих.

В середине апреля начальник участка Спешилов сказал:

— Пал Иваныч, тебе шабашка сегодня есть. Дуй-ко после смены на лесобиржу, надо там с дровами помочь разделаться.

Дуй так дуй. Не впервой: и так приходится задерживаться очень часто — если не в своем цехе, так в другом месте — пошлют, вот как на эту лесобиржу, и идешь, работаешь.

На этот раз Пашке особенно «подфартило»; мастер лесобиржи поставил его старшим над полутора десятками женщин, собранных так же, после смен, из разных цехов, сказал, каких и сколько дров надо распилить, и ушел.

Только ушел мастер — бабы сели на бревна и сидят. Даже не глядят на пилы. Не хочется им больше работать. Устали. Еще и день такой — серый, мозглый, совсем не весенний. А у каждой из женщин свои заботы, свои дела, свои горести: у кого дети дома, ждут мамку, у кого муж на фронте, у кого сын, брат, кто-то уже получил похоронку на близкого человека… Ни платьев тебе, в которых так хочется походить перед людьми, ни веселых голосов кругом, ни праздников… А годы-то идут.

И вот сидят все, пригорюнились, жалуются друг другу. Заголосил уже кто-то тоненько:

Как на кладбище ЕгошихинскомОтец дочку зарезал свою…

Вдруг как все заревут! В голос, громко — словно прорвалось все горе, хлынуло наружу.