Все-все-все сказки, рассказы, были и басни - Лев Николаевич Толстой

печи, не шевельнётся: то на одного, то на другого посмотрит и только головой покачивает. Видит Семён, что баба не в себе, да делать нечего: как будто не примечает, берёт за руку странника.

– Садись, – говорит, – брат, ужинать станем.

Сел странник на лавку.

– Что же, али не варила?

Взяло зло Матрёну.

– Варила, да не про тебя. Ты и ум, я вижу, пропил. Пошёл за шубой, а без кафтана пришёл, да ещё какого-то бродягу голого с собой привёл. Нет у меня про вас, пьяниц, ужина.

– Будет, Матрёна, что без толку-то языком стрекотать! Ты спроси прежде, какой человек…

– Ты сказывай, куда деньги девал?

Полез Семён в кафтан, вынул бумажку, развернул.

– Деньги – вот они, а Трифонов не отдал, завтра посулился.

Ещё пуще взяло зло Матрёну: шубы не купил, а последний кафтан на какого-то голого надел да к себе привёл.

Схватила со стола бумажку, понесла прятать, сама говорит:

– Нет у меня ужина. Всех пьяниц голых не накормишь.

– Эх, Матрёна, подержи язык-то. Прежде послушай, что говорят…

– Наслушаешься ума от пьяного дурака. Недаром не хотела за тебя, пьяницу, замуж идти. Матушка мне холсты отдала – ты пропил; пошёл шубу купить – пропил.

Хочет Семён растолковать жене, что пропил он только двадцать копеек, хочет сказать, где он человека нашёл, – не даёт ему Матрёна слова вставить: откуда что берётся, по два слова вдруг говорит. Что десять лет тому назад было, и то всё помянула.

Говорила, говорила Матрёна, подскочила к Семёну, схватила его за рукав.

– Давай поддёвку-то мою. А то одна осталась, и ту с меня снял да на себя напёр. Давай сюда, конопатый пёс, пострел тебя расшиби!

Стал снимать с себя Семён куцавейку, рукав вывернул, дёрнула баба – затрещала в швах куцавейка. Схватила Матрёна поддёвку, на голову накинула и взялась за дверь. Хотела уйти, да остановилась: и сердце в ней расходилось – хочется ей зло сорвать и узнать хочется, какой-такой человек.

IV

Остановилась Матрёна и говорит:

– Кабы добрый человек, так голый бы не был, а то на нём и рубахи-то нет. Кабы за добрыми делами пошёл, ты бы сказал, откуда привёл щёголя такого.

– Да я сказываю тебе: иду, у часовни сидит этот раздемши, застыл совсем. Не лето ведь, нагишом-то. Нанёс меня на него бог, а то бы пропасть. Ну, как быть? Мало ли какие дела бывают! Взял, одел и привёл сюда. Утиши ты своё сердце. Грех, Матрёна. Помирать будем.

Хотела Матрёна изругаться, да поглядела на странника и замолчала. Сидит странник – не шевельнётся, как сел на краю лавки. Руки сложены на коленях, голова на грудь опущена, глаз не раскрывает и всё морщится, как будто душит его что. Замолчала Матрёна. Семён и говорит:

– Матрёна, али в тебе бога нет?!

Услыхала это слово Матрёна, взглянула ещё на странника, и вдруг сошло в ней сердце. Отошла она от двери, подошла к печному углу, достала ужинать. Поставила чашку на стол, налила квасу, выложила краюшку последнюю. Подала нож и ложки.

– Хлебайте, что ль, – говорит.

Подвинул Семён странника.

– Пролезай, – говорит, – молодец.

Нарезал Семён хлеба, накрошил, и стали ужинать. А Матрёна села об угол стола, подпёрлась рукой и глядит на странника.

И жалко стало Матрёне странника, и полюбила она его. И вдруг повеселел странник, перестал морщиться, поднял глаза на Матрёну и улыбнулся.

Поужинали; убрала баба и стала спрашивать странника:

– Да ты чей будешь?

– Не здешний я.

– Да как же ты на дорогу-то попал?

– Нельзя мне сказать.

– Кто ж тебя обобрал?

– Меня бог наказал.

– Так голый и лежал?

– Так и лежал нагой, замерзал. Увидал меня Семён, пожалел, снял с себя кафтан, на меня надел и велел сюда прийти. А здесь ты меня накормила, напоила, пожалела. Спасёт вас господь!

Встала Матрёна, взяла с окна рубаху старую Семёнову, ту самую, что платила, подала страннику; нашла ещё портки, подала.

– На вот, я вижу, у тебя и рубахи-то нет. Оденься да ложись где полюбится – на хоры али на печь.

Снял странник кафтан, одел рубаху и портки и лёг на хоры. Потушила Матрёна свет, взяла кафтан и полезла к мужу.

Прикрылась Матрёна концом кафтана, лежит и не спит, всё странник ей с мыслей не идёт.

Как вспомнит, что он последнюю краюшку доел и на завтра нет хлеба, как вспомнит, что рубаху и портки отдала, так скучно ей станет; а вспомнит, как он улыбнулся, и взыграет в ней сердце.

Долго не спала Матрёна и слышит – Семён тоже не спит, кафтан на себя тащит.

– Семён!

– А!

– Хлеб-то последний поели, а я не ставила. На завтра, не знаю, как быть. Нечто у кумы Маланьи попрошу.

– Живы будем, сыты будем.

Полежала баба, помолчала.

– А человек, видно, хороший, только что ж он не сказывает про себя.

– Должно, нельзя.

– Сём!

– А!

– Мы-то даём, да что ж нам никто не даёт?

Не знал Семён, что сказать. Говорит: «Будет толковать-то». Повернулся и заснул.

V

Наутро проснулся Семён. Дети спят, жена пошла к соседям хлеба занимать. Один вчерашний странник в старых портках и рубахе на лавке сидит, вверх смотрит. И лицо у него против вчерашнего светлее.

И говорит Семён:

– Чего ж, милая голова: брюхо хлеба просит, а голое тело одёжи. Кормиться надо. Что работать умеешь?

– Я ничего не умею.

Подивился Семён и говорит:

– Была бы охота. Всему люди учатся.

– Люди работают, и я работать буду.

– Тебя как звать?

– Михаил.

– Ну, Михайла, сказывать про себя не хочешь – твоё дело, а кормиться надо. Работать будешь, что прикажу, – кормить буду.

– Спаси тебя господь, а я учиться буду. Покажи, что делать.

Взял Семён пряжу, надел на пальцы и стал делать конец.

– Дело не хитрое, гляди…

Посмотрел Михайла, надел также на пальцы, тотчас перенял, сделал конец.

Показал ему Семён, как наваривать. Также сразу понял Михайла. Показал хозяин и как всучить щетинку и как тачать, и тоже сразу понял Михайла.

Какую ни покажет ему работу Семён, всё сразу поймёт, и с третьего дня стал работать, как будто век шил. Работает без разгиба, ест мало; перемежится работа – молчит и всё вверх глядит. На улицу не ходит, не говорит лишнего, не шутит, не смеётся.

Только и видели раз, как он улыбнулся в первый вечер, когда ему баба ужинать собрала.

VI

День ко дню, неделя к неделе, вскружился и год. Живёт Михайла по-прежнему у Семёна, работает. И прошла про Семёнова работника слава, что никто так чисто и крепко сапог не сошьёт, как