Николай Гарин-Михайловский - Студенты (Семейная хроника - 3)

- Я по этому вопросу дома сегодня укажу вам...

Какие-то счастливцы бывают, значит, у него на дому.

Идет лекция. Оживленно, звонко, красиво говорит профессор, говорит о Петре Великом, ничего, по-видимому, интересного не сообщает, но отчего с таким интересом некоторые его слушают, переглядываются между собой и улыбаются?

Профессор кончил: веселые аплодисменты, довольные лица. А вот такие же, как и Карташев. Они идут унылые, с пустыми глазами, с пустыми душами, с измятым лицом, идут равнодушные, скучные, неудовлетворенные.

Два каких-то студента говорят, и Карташев старается прислушаться. Говорят о лекции и отыскивают какой-то особый смысл в словах профессора. Каким образом выудили этот смысл эти два студента? Он, Карташев, ничего не выудил и ничего не понял. Но хорошо, что они могут догадаться, а если он не может? Из пятисот человек их десятая часть здесь, и из них он уже не понял, а может быть, и другие такие есть, которые тоже не поняли тонких намеков. Может быть, только эти двое и поняли. Профессор не виноват, конечно, но что это за наука, душа которой, самое интересное в ней - только какой-то непонятный намек, доступный двум-трем аристократам мысли. А остальные? Остальные уйдут в свое время спокойные с аттестатом в кармане. Чего же еще? поступят на службу, и к чему тогда все это? В золотом pince-nez и другой в длинном черном рединготе идут с гримасой презрения. Для них, конечно, что все это? Что им Гекуба и что они Гекубе? Им отцы их достанут места и дадут деньги. Они садятся в свой экипаж.

Карташев с завистью смотрел им вслед: их не грызет червь сомнения. Их душа не раздваивается. Ах, зачем его не отправили в детстве в пажеский корпус? Зачем познал он намек на какую-то иную жизнь? Без этого и он был бы теперь удовлетворен, и никуда бы его не тянуло. А теперь тянет и в одну сторону, тянет и в другую, - нет средств для одной жизни, нет подготовки к другой.

И та и другая одинаково не удовлетворяют.

Кружок бедно одетых студентов оживленно весел; прощаются на подъезде и кричат один другому:

- Заходи же за мной.

- Хорошо... он сказал - в семь?

- Ты пораньше приходи, чаю напьемся.

- Андреев, а ты будешь?

Андреев, высокий, худой, страшный, костлявый, с землистым цветом лица, говорит:

- Нет, я сегодня на Выборгской.

- Скажи Иванову, что я рукопись передал.

- Хорошо...

"Иванов, - думал, идя домой, Карташев, - Иванов? Его знают и в университете. Что же такое Иванов?"

"Надо прочесть Жан-Шака Руссо", - тоскливо думает Карташев, вспомнив вдруг разговор в коридоре университета о чем-то по поводу Руссо.

"Необходимо надо прочесть", - страстно загорелось в нем, и он прямо пошел в библиотеку, в которой абонировался.

- Что у вас есть из Жан-Жака Руссо?

- Вот список дозволенных книг.

Карташев посмотрел.

- Здесь нет.

- Я думаю, и в других библиотеках вы не найдете.

Карташев внимательно просматривал каталог "серьезных книг" и взял Шлоссера.

Он шел и думал:

"Прочесть разве весь каталог по порядку, тогда уж все будет в голове из дозволенного хоть".

А не пойти ли ему прямо к Иванову и сказать: "Я хочу быть развитым человеком, укажи мне, что читать, какие книги, где их доставать?"

Карташев пришел домой, пообедал и, войдя к себе в комнату, задумался, что ему делать теперь?

"Пойду я к Корневу, захвачу с собой и свое маранье... А вдруг он скажет, что я писатель?"

Карташев собрал свою рукопись и поехал на Выборгскую.

XIX

Группа Корнева держала в этот день по анатомии частичный экзамен у профессора, умевшего заставлять работать студентов не только за страх, но и за совесть. Несмотря на сухую зубрежку непонятных названий, студенты наперерыв друг перед другом посещали анатомический театр и с бою, назубок, вызубривали трудные названия.

С этими названиями старик профессор умел искусно связывать будущую роль своих слушателей, обращался к студентам, как к докторам: нельзя быть анатомом без знания даже самой скромной аномалии, - жизнь пациента зависит от этого, и без этого знанья это будет не хирург, а шарлатан.

Старый профессор был на страже, чтобы не допустить такого шарлатана к делу, к которому почему-либо человек не годился. Это хорошо знали студенты. Просьбы не помогали, но все было приспособлено к тому, чтобы человек узнал свое дело, и главное из этого всего было налицо: сумбура и намеков не могло существовать в деле, где все было ясно и точно, как часы, как сам угрюмый профессор, представитель западного ученого, образ которого будет всегда связан с медико-хирургической академией, профессор, которого как огня боялись студенты и боготворили в то же время, как только можно боготворить человека, несущего нам чистую истину. И когда профессор, мировой авторитет, сурово говорил студенту, осторожно запускавшему свои руки во внутренности трупа: "Господин, снимите ваши перчатки", - студент готов был не только свои руки, но и самого себя погрузить в кишки смердящего трупа.

И, боже сохрани, какая-нибудь брезгливая гримаса или даже брезгливая мысль: угадает, обидится и срежет. Срежет не карьерист, не чиновник, не бездарность: срежет европейская знаменитость, старый профессор.

Корнев получил "maximum sufficit"* и был на седьмом небе.

______________

* высшую оценку (лат.).

Он отправился с экзамена в кухмистерскую, а из кухмистерской с Ивановым за какой-то брошюркой к нему.

Иванов по дороге обстоятельно расспрашивал о Горенко и Моисеенко.

- Могу даже последнюю новость вам сообщить, - говорил Корнев, - они жених и невеста, весной сюда приедут, повенчавшись.

- Я знаю... брак фиктивный, чтобы переменить законно опекуна и избавиться от нежелательных лиц.

- Вот как! - изумился Корнев и сосредоточенно принялся за ногти.

- Отучитесь вы от этой дурной привычки, - сказал Иванов, - а то ведь при анатомии это рискованно: трупы, легко заразиться.

- Да, конечно, - озабоченно согласился Корнев, вытер ноготь и опять начал его грызть.

Корнев искоса незаметно всматривался в Иванова; этот маленький, тщедушный человек с копной волос на голове, с какими-то особенными, немного косыми глазами, которыми он умеет так смотреть и проникать в душу, так покорять себе, - страшная сила. Кто мог думать, кто угадал бы это там, в гимназии, когда два лентяя, Иванов и Карташев, так любовно сидели сзади всех рядом друг с другом? Теперь даже и неловко говорить с ним о Карташеве.

- Моисеенко, когда я знал его, - произнес нерешительно Корнев, - не совсем разделял взгляды вашего кружка...

- Он и теперь их не разделяет.

- В таком случае я не понимаю его.

Иванов заглянул в глаза Корневу и ответил тихо:

- Что ж тут непонятного? важна точка приложения данного момента... у каждого поколения она одна... ведь и вы ее не отрицаете?

- Да... но принципиальная цель...

Корнев замолчал. Иванов ждал продолжения.

- Я все-таки сомневаюсь, - смутившись, как бы извиняясь, неестественно вдруг кончил Корнев.

- Только одно сомнение, и ничего, никаких других чувств нет?

- То есть как? Я думаю, одно только сомнение...

Корнев еще более смутился.

- Я так думаю, по крайней мере... но может быть...

Он вдруг побледнел, лицо его перекосилось, и он через силу проговорил:

- Что ж? может быть, и страх - вы думаете?

Иванов молчал.

Корнев поднял плечи, развел руками и смущенно, стараясь смотреть твердо, смотрел на Иванова.

- Во всяком случае, я всегда...

- Такого случая при данных обстоятельствах, - грустно перебил Иванов, и быть не может.

Какая-то пренебрежительная, едва уловимая нота чувствовалась в голосе Иванова во все время визита Корнева...

Корнев, с брошюрками в кармане, выйдя на улицу, вздохнул облегченно и побрел к себе. Теперь, перед самим собой же, он спрашивал себя: что удерживает его действительно? Он смущенно покосился на шмыгнувшую в подворотню собаку и огорченно, без ответа, пошел дальше. И "maximum sufficit", и все удовлетворение слетело с его души так, точно вдруг потушили все огни в ярко освещенной зале.

- О-хо-хо-хо, - громко, потягиваясь тоскливо, пустил Корнев, когда вошел, раздевшись в передней, в свою комнату.

Он чувствовал хоть то облегчение, что он теперь один у себя в комнате и никто его не видит.

Он лег на кровать.

Вошла Аннушка в новой кофте, для покупки которой ходила в Апраксин. Модные отвороты кофты безобразно торчали, Аннушка выглядывала из своей узкой кофты, как притиснутый удав. Она, громадная, с усилием перегибала шею и осматривала себя, поворачиваясь перед Корневым.

Корнев сосредоточенно грыз ногти, не замечая Аннушки.

Аннушка, идя с Апраксина, была очень довольна покупкой, но теперь на нее напали вдруг сомнения.

- То-то надо бы и другие еще примерить, - озабоченно говорила она, - а я так, какую дали.

В передней раздался звонок. Аннушка бросилась отворять. Вошел Карташев.

- А-а! - точно проснувшись, приветствовал, вставая, Корнев.