Арабелла - Мария Закрученко

И мне в личку со всей скоростью, на которую способен интернет, летят треки.

– Ань, я погулять!

– Мусор захвати!

Не различаю ступеней под ногами, пружинящей земли… Приземляюсь на первые попавшиеся качели, потому что музыку можно слушать только так – на лету. Двигаюсь, чтобы ты уместилась рядом. Взлетаем. Со всех сторон прёт в голову стук барабанов, превращаясь в чеканные слова. Не теряю времени, вбиваю название в гугл и получаю текст, даже с переводом. «Добро пожаловать в новую эру! Я радиоактивен!»[2]

Толкаю качели в такт песне, вдыхая запах тающего снега и нашего радиоактивного солнца. Заряжаюсь от него. Вижу тебя в космосе: ты ведёшь Мэгги сквозь туманность Конская Голова, и вокруг тебя золотым потоком струится эта песня. Её золотая нитка соединяет нас через Вселенную. Когда песня заканчивается, я не расстраиваюсь, потому что могу прокручивать этот клип снова и снова, когда мне захочется, – да здравствуют Сирил и её безлимитный интернет! Прыгаю по другим трекам и удивляюсь, находя знакомые – некоторые Анька слушает в ванной. Я в музыкальных трендах не рулю, но иногда узнаю́ мелодию и слова в ней, будто знала всегда, как и тебя, – с первой встречи!

Тут меня как громом прошибает. Я так резко торможу качелями, что едва не вылетаю из них. Останавливаю звучащую песню и набираю в поиске, быстрее, чтобы не забыть. Вот она. И я уже бегу – на самом деле быстро иду – под слова, которые помню с того момента, как услышала впервые. С горячих губ срываются строки:

И кривятся губы, и кофе противен,

И новое утро, и новое «нет тебя»![3]

Я – мы выскальзываем из качелей, бежим вдоль поля электропередачи и через дорогу к остановке. Делаем вид, что пытаемся успеть на подъезжающий трамвай. На самом деле он нам не нужен. Нужно, чтобы он звенел рядом, нужно идти по обочине между рельсами, где цвета и запахи пробивающейся травы смешиваются с въевшимися в землю чёрными линиями масла. Выкручиваю громкость на максимум. Песня звенит, как проезжающий трамвай. Может быть, он звонит нам, не знаю. Я – мы на пятачке безопасности, бежим по неровной корочке просохшей земли. Парочка, идущая навстречу, шарахается от нас в сторону. Нам всё равно. Мы берёмся за руки и кружимся-кружимся-кружимся под слова припева. Твои руки обнимают меня почти до локтей. «Ближе, чем были, уже невозможно».

Песня проигрывается три раза подряд, за это время мы успеваем оббежать половину квартала и в изнеможении падаем на лавочку в соседнем дворе. Я специально обхожу стороной квартал, где живёт Сирил. Мне сейчас надо побыть наедине с тобой. «Асфальт» – первая песня про нас, которую я вспоминаю. Повторяю слова, чтобы не заплакать. Песня – это то, чем заменяют крик. Так, чтобы слышали все, но при этом поняли только те, кому это адресовано.

В космос запускают столько всякой фигни: приветствия инопланетянам от уже не существующих стран, изображения людей (типа, вот мы какие), прах знаменитостей. Где-то там, в космосе, по направлению к нашей планете уже целую вечность летишь ты. И будешь лететь ещё двести лет. Это единственная погрешность во всей истории. У тебя будет много приключений, но, когда доберёшься сюда, ты не изменишься. А я уже умру. Если бы я только знала, где точно во Вселенной ты сейчас находишься, послала бы туда направленный сигнал – те песни, которыми я бы с тобой поговорила.

Но я сейчас здесь. Поговорим сейчас.

Я кладу голову тебе на колени. Тепло. Ты гладишь меня по щеке, и пуговица кителя задевает нос, щекочет. Когда в последний раз меня вот так обнимали теплом? Не помню. Хочу завернуться в твою ладонь и в то же время – обнять тебя вот так же. Вернуть тебе немного нежности.

Помнишь, в серии в пустыне ты рассказывала, что ходила на праздник и папа нёс тебя на руках?

Ага.

Я тоже кое-что вспомнила.

Расскажи.

Я покажу.

Нахожу в плейлисте ту самую песню и нажимаю play, пока не передумала. Слова распускаются в моей голове фейерверками, и вокруг них обрастает реальностью прошлое. Я-маленькая сижу на чьих-то коленях, а передо мной потрескивает, приплясывает огонь. Не красный, как на плакатах, не синий, как дома на плите, – самых разных оттенков, от зелёного до фиолетового. Ночь вокруг иссиня-чёрная, светит только решето звёзд над головой, будто в небе хаотично развесили новогоднюю гирлянду. И холодно, несмотря на лето. Точно лето. Согревает живое пламя впереди, и вот эти колени, и грудь человека, который держит меня на руках, закрывая от холода мира. А ещё голос. Высокий голос, живой, как огонь. Поёт о карете, летящей в небесах, и другие голоса вторят ему, сливаясь с гитарным перебором. Волшебный порошок слов, собранных в самом верном порядке, щиплет мне нос и глаза. Я смотрю в небо, куда улетает звёздная пыль костра, и, кажется, вижу – одна звёздочка подмигивает мне зелёным светом. Хочется обнять человека, который обнимает меня, но я боюсь разрушить хрупкость нашего единства холодом и не оборачиваюсь. Я не сделала этого тогда и теперь – в памяти – не могу повторить. Чёрная дыра «никогда» засасывает вспышку из прошлого с последним аккордом песни.

«Лишь зелёная карета…»[4]

Ты гладишь меня по голове как… тот человек, тогда. Боюсь лишним движением разрушить воспоминание о песне и о том, кто и как её пел. Больше у меня ничего не осталось. Она и фотографии удалила или изодрала в клочки, даже те, где мы с Анькой маленькие. По-моему, это ужасно несправедливо, что у неё и у Аньки сохранились воспоминания об отце, а у меня нет. Им это не нужно так, как мне. У них было больше времени. Если бы я знала тогда, сто лет назад, когда меня обнимали, что это в последний раз, я бы обернулась и обняла в ответ. Может, тогда всё было бы по-другому.

Я помню… это чёрное. В нашей кухне. Стол не на том месте, где стоит сейчас, а немного ближе к окну, а в углу холодильник. Он сломался год назад, ей пришлось взять кредит, чтобы купить новый. До сих пор выплачиваем. Короче. Мы с Анькой (ей лет шесть, значит, мне около трёх) выглядываем из-за двери. Анька в белой пижаме со слониками, ревёт. Я приоткрываю дверь, Анька качает головой, мол, нельзя, но я всё равно выхожу… Всё,