Шахир - Владислав Анатольевич Бахревский

О пользе, что грозит ему бедой.

И сколько в мире гонится людей

За прибылью, что всех потерь лютей!

— Да, это истинная мудрость, — сказал важный пожилой человек, касаясь рукой своей чудесной бороды. — Но мне жалко вас, юные поэты. Вы рады признать за великое то, что признано всеми. Почему вы отказываете в гении равному вам и живущему среди вас? Неужто и вы, у которых щеки как персик, уже подобны старикам, дерущимся за невидимый и несуществующий трон первенства?

Человек обвел печальными глазами чайхану и увидал Махтумкули. И засмеялся.

— Все мы, поэты, выпали на свет божий из одного и того же рукава халата. Вон сидит юноша. Он впервые переступил порог нашей чайханы, но он тоже помышляет о первенстве. Ответь мне, юноша, я ошибаюсь или нет?

Махтумкули поклонился почтенному человеку и ответил ему:

— Я чужеземец. Меня не радость позвала в дорогу — горе. Ищу своих братьев, злой рок назвал их, свободных от рожденья, рабами, но, может быть, искать их не нужно в этом мире. Для вас, я вижу, здесь стихи — услада. Для меня — оружие, с которым я стремлюсь проникнуть во дворец, чтоб каменные души царедворцев растопить, как воск, и сделать благо для моего народа.

— Давно не слышал я подобной речи! — воскликнул почтенный человек. — Да! В поэзии совсем не обязательно сидеть на ковре годы, ожидая, пока все великие перемрут и уступят тебе свой трон. В поэзии пришедший с улицы может тотчас и сесть в святой угол, потеснив седобородых.

— Учитель, не слишком ли ты щедр на похвалу, выслушав всего лишь несколько строчек экспромта, в котором к тому же было много погрешностей. Дозволь, мы испытаем силу этого новичка! — сказали молодые поэты.

— Нет, не дозволяю! — ответил ученикам почтенный человек. — Ваши стихи — щебет птичек в хороший день, когда этим птичкам ничего не грозит и ничего их не тревожит, кроме собственных рулад. Юноша, приходи сюда на закате. В это время здесь бывают люди, которые помогут тебе в твоем деле.

Махтумкули низко поклонился человеку и, забыв о Бузлы-полате, вышел из чайханы. Сердце у него стучало так, что ему казалось, люди оборачиваются и смотрят на него.

Стало ему страшно. Да, он удачно отвечал отцу в стихотворном споре. Его экспромт пришелся по сердцу незнакомому человеку, но состязаться с поэтами-персами? Он остановился, посмотрел вокруг: мечети, дома, дворцы, великолепные одеяния идущих по улице людей. Сады. За каждым дувалом. Да какие сады! Раньше ему казалось, что в раю — такие вот. Какие же тогда в раю?

На улицах прохладно. Улицы затенены листвой чинар. Огромных, достигающих вершинами неба. По обеим сторонам улиц звенят арыки.

— О аллах! Я ушел, ничего не сказав Бузлыполат-аге! Словно сон напал на меня, сон наяву! — опамятовался Махтумкули, но ноги несли его неведомо куда.

Он увидел: из-за приоткрывшейся занавески его манит тонкоперстая, белая, как сахар, сверкающая кольцами рука. Он невольно попятился и пошел прочь, нырнул в многолюдную улицу. Улица привела его на базар, где торговали людьми.

Вот девушки. Прекрасные, расцветшие, и тоненькие, как лозы. А рядом с ними женщины, молодые и немолодые, с детьми грудными или оторванные неволей от детей.

Под другим навесом торговали мужчинами. Старуха в дорогих одеждах обходила рабов, изредка поднимая руку, она ударяла в грудь раба ладонью и словно бы прислушивалась.

«Как арбузы выбирает! Неужто братьям аллах послал такую участь? — Кровь бросилась в голову Махтумкули. — Такой прекрасный город: дворцы, книги, искусствам, а людей покупают, как арбузы. Стихи о розах сочиняют, по-соловьиному заливаются, а людей покупают, как арбузы! О поэты! Скорее бы наступал вечер. Уж я угощу вас стихами, от которых ваши-розовые лица позеленеют!»

Махтумкули не притронулся в тот день к еде. Лежал в караван-сарае на грязном ковре, положив под голову хурджун — подарок отца.

Аксакалы, казалось, забыли о своем шахире, но к вечеру к нему подошел Бузлыполат:

— Сынок, поешь чего-нибудь. Вечереет.

Махтумкули поел, взял свой тяжеленький хурджун и пошел в чайхану поэтов. Ему дали место, втянули в поэтический спор о любви. Поэты, чтоб посрамить Учителя, так называл про себя Махтумкули почтенного человека, позвавшего его на это состязание, рассыпали перед туркменом цветники словес. Они собирались подавить мальчишку великолепием, а он ответил им стихами о невольничьем базаре, об убитой любви, о надругательстве над материнством.

— Грязь — не тема для поэзии! — возмутились поэты, чувствуя себя нехорошо.

— Это не грязь, а жизнь, — ответил им Махтумкули.

Учитель рассмеялся в лицо своим заносчивым ученикам и поэтическим недругам:

— Ваши сады хватило морозом, лепестки скрючились, на них и смотреть противно.

Некоторые пытались осудить молодого поэта за изъяны формы, но эти голоса быстро смолкли. Растревожили поэтов стихи юнца с пушком на верхней губе.

11

На следующее утро в караван-сарай, к туркменам, ожидавшим, когда же им назначат день аудиенции во дворце, явился сам дворецкий и пригласил следовать за собой.

Слепец Шахрух-шах сидел у стены. Верхнюю часть лица скрывала пелена из прекрасного жемчуга. Шах был в чалме, украшенной алмазом, в зеленом, сверкающем, как перо селезня, халате, расшитом золотыми цветами. Спинка трона Шахруха небесно-голубая, в алмазных звездах, позади, как два крыла, высокие ширмы, на которых два цветущих дерева. Одно дерево золотое, другое серебряное, а на этих деревьях по зеленому попугаю.

Справа от трона сидели визири и старшины самых могущественных племен, слева глава шиитов и улемы. Одежды придворных были подобны звездной ночи.

Щеки у Махтумкули вспыхнули от стыда, когда аксакалы сложили на краю ковра свои приношения. В ауле эти драгоценности показались Махтумкули несметными, а здесь они не стоили, может быть, одного халата далеко не первого чиновника.

Аксакал, говоривший на фарси, начал перечислять привезенные подарки, но шах звучным спокойным голосом прервал его:

— Есть ли среди вас шахир Махтумкули?

Махтумкули, стоявший за спинами послов, вздрогнул и сделал шаг назад, но аксакалы взяли его за руки и поставили впереди себя.

— Я здесь, покорный ваш слуга Махтумкули, — сказал шахир.

— О чем люди твоего народа пришли просить меня, Махтумкули?

И, прижимая к груди хурджун с землей Геркеза, юный шахир заговорил стихами:

Коль мусульмане друг друга порубят,

Счастье навеки от нас отшатнется.

…Стыдно тому, кто невинного губит,

Вздумавши с близким по вере бороться.

Мужеством свару безумец зовет,

Ссора от дьявола к людям идет,

Распри измучили бедный народ, —

Радость уйдет и назад не вернется.