Николай Гарин-Михайловский - Студенты (Семейная хроника - 3)

- Это с удовольствием, - ответил Карташев и, подойдя к кушетке, повалился на нее. - Тощища смертная, - произнес он, закладывая руки за голову.

- Мой друг, ты, кажется, не в духе? - спросил Шацкий и участливо наклонился к Карташеву. - В чем дело? Денег? Мой кошелек всегда к твоим услугам.

- Merci, мне не надо денег, - соврал Карташев. - Понимаешь, в чем дело... Я ничего не понимаю, что читают на лекциях...

- Только-то... смущаться от таких пустяков... а я совсем решил не ходить на лекции.

- И я сегодня решил то же самое.

- Я никогда не сомневался, что ты умный человек, - снисходительно ответил Шацкий.

- Понимаешь, какой смысл ходить...

- Понимаю, понимаю...

- ...когда ничего не понимаешь...

- Понимаю, понимаю.

- Надо сначала дома будет поработать, чтоб приучиться понимать, по крайней мере, этот китайский язык.

- Не стоит, мой друг.

- Ну, как не стоит? - надо же когда-нибудь...

- Ничего не надо. Поверь мне, что порядочному человеку ничего этого не требуется... Вот: порядочные манеры, хорошие знакомства, уметь фехтоваться, верхом ездить, записаться членом яхт-клуба, - это я понимаю. Кстати, ты читал "Рокамболя"?

- Никогда.

- Очень и очень милая книга. Хочешь, почитаем вслух.

- Ерунда ведь.

- Никогда. Очень тонкая штука и знание большого света... Хочешь? Попробуем.

И Шацкий, улегшись на другой диван, взял "Рокамболя" и начал читать. Пробило час, два, три, четыре, пять, пока, наконец, приятели оторвались от чтения.

- Такая чушь, - сказал, потягиваясь, Карташев, - а не оторвешься.

- А-га! Я тебе говорил. Теперь отправимся к Мильбрету и после обеда опять за чтение.

- Отлично.

По возвращении с обеда приятели опять расположились на диванах и продолжали чтение. Когда в коридоре пробило восемь часов, Шацкий отложил книгу и сказал:

- Ну, а теперь, Артур, пора в театр.

Карташев нерешительно встал, нерешительно оделся вслед за Шацким и только на лестнице сделал слабую попытку воспротивиться:

- Что ж это - каждый день?

- Мой друг, что за счеты между порядочными людьми.

И, покатившись от смеха, Шацкий схватил за руку смеявшегося Карташева и весело потащил его за собой по лестнице.

- Надо хоть pince-nez купить, - сказал Карташев, - а то плохо видно.

- А-а... это необходимо!

- А ты?

- Я хорошо вижу, мой друг.

Раздевавший их у Берга солдат назвал Карташева, как и Шацкого: "Ваше сиятельство".

- Ты отчего же угадал, что он тоже граф? - спросил Шацкий.

- Помилуйте, ваше сиятельство, сразу видно, - ответил солдат.

И, рассмеявшись, друзья отправились в буфет. Карташев на ходу вытер свое pince-nez и, надев его на нос, почувствовал себя очень хорошо и устойчиво. Ему показалось даже, что у него явилось такое же выражение, как у того студента с белокурыми волосами. Теперь и он мог бы так же свободно и спокойно идти куда угодно. Он не мог отказать себе в удовольствии проверить свои ощущения и, направясь в ту сторону буфета, где стояло зеркало, окинул себя внимательным взглядом.

- Хорош, хорош, - проговорил Шацкий, - красавец... по мнению коров, добавил он вдруг.

- Надеюсь, ты не завидуешь? - спросил Карташев, смутившись и не найдясь, что сказать.

- Мой друг... преимущество глупости в том, что ей никогда не завидуют.

Карташев обиделся.

- В чем же проявляется моя глупость?

- Человек, который не проявляет ума, тем самым проявляет свою глупость.

- Ну, а ты чем проявляешь свой ум?

- Тем, что переношу терпеливо глупость.

- Свою?

- Все равно, мой друг, не будем говорить о таких пустяках.

- Не я начал, ты...

- Еще бы... Начинают всегда старшие, а младшие им подражают.

- Ну, уж тебе я не подражаю.

- Мы, может быть, оставим этот разговор и пойдем в партер?

- Как хочешь.

- Так мил и великодушен... comme une vache espagnole...*

______________

* как испанская корова... (франц.)

- А ты остришь, как и подобает такому шуту, как ты.

- Ты сегодня в ударе.

- А ты нет.

- При этом мы оба, конечно, правы, потому что оба врем.

- Ах, как смешно, - пожалуйста, пощекочи меня.

- Мой друг, стыдно...

- С тобой мне ничего не стыдно, - покраснел Карташев.

Шацкий сделал пренебрежительную гримасу.

- Ты груб, как солдатское сукно.

- Я тебя серьезно прошу, - вспыхнул и запальчиво заговорил Карташев, прекратить этот дурацкий разговор, иначе я сейчас же уеду и навсегда прекращу с тобой всякое знакомство.

- Обиделся наконец, - фыркнул Шацкий.

- Пристал, как оса.

- Ну, бог с тобой, - мир...

Карташев нехотя протянул свою руку.

- Ну, Артюша, миленький... А хочешь, я тебя познакомлю с итальяночкой?! Ну, слава богу, прояснился... Нет, серьезно, если хочешь, скажи слово - и она твоя. Я повезу вас в свой загородный дом, устрою вас там, и мы с Nicolas станем вас посещать...

Приятели вместе с публикой вошли в длинную, на сарай похожую залу театра и уселись в первых рядах. Взвилась занавесь, заиграл оркестр из пятнадцати плохих музыкантов, раздался звонок, и, как в цирке, одна за другой, один за другим выскакивали на авансцену и актрисы и актеры. Они пели шансонетки с сальным содержанием, танцевали канкан и говорили разные пошлости. Все это смягчалось французским языком, красивыми личиками актрис, их декольтированными руками и плечами и какой-то патриархальной простотой. Одна поет, а другая, очередная, стоит сбоку и что-то телеграфирует кому-то в ложу. Собьется с такта поющая, добродушно рассмеется сама, добродушно рассмеется публика, дирижер рассмеется, и начинают сначала!

- Твоя, - сказал Шацкий громко, когда итальянка подошла к рампе.

- Тише, - ответил Карташев, вспыхнув до ушей.

Взгляд итальянки упал на Карташева, и легкая приветливая улыбка скользнула по ее губам.

- Видел! - вскрикнул Шацкий.

- Тише, нас выведут...

Карташев замер от восторга.

В антракте Шацкий спросил:

- Кстати, знаешь, что ей сорок лет?

- Ты врешь, но если бы ей было и шестьдесят, я симпатизировал бы ей еще больше...

- Это легко сделать: подожди двадцать лет.

- Она вовсе не потому мне нравится, что она молода, красива и поет у Берга на подмостках. Напротив - это отталкивает, и мне ее еще больше жаль, потому что я уверен, что нужда заставляет ее... Разве пойдет кто-нибудь охотно на такую унизительную роль? Нужда их всех заставляет, но ее жаль больше других, потому что она милое, прелестное создание, ее мягкая, ласковая доброта так и говорит в ее глазах, так и просит, чтоб целовать, целовать их...

- О-го!.. одним словом, ты, как все влюбленные, потерял сразу и совершенно голову и с удовольствием взял бы итальянку себе в горничные.

- Дурак ты, и больше ничего! это богиня... я молился бы на нее на коленях.

- Ну, а что бы ты сказал, если бы увидал свою богиню на коленях гусара?

- Этого не может быть, не было и никогда не будет.

- Никогда?

- Ну, что ты спрашиваешь таким тоном, точно знаешь что? Все равно я тебе не поверю и только буду очень невысокого мнения о твоей собственной порядочности.

- Нет, я и не желаю сказать ничего. Я ее не видел, но из этого еще ничего не следует. С этого момента я буду следить за ней a la Рокамболь... Постой, вот отличный способ убедиться... Останемся до конца спектакля и выследим, с кем она поедет.

- Согласен.

- И пари: кто проиграет, угощает ужином. Я говорю, что она поедет не одна.

- А я говорю - одна.

Когда кончился спектакль, Шацкий и Карташев остались в вестибюле и долго ходили в ожидании.

- Идет! - сказал наконец Шацкий, заглянув в коридор.

У Карташева так громко забилось сердце, что он слышал его удары.

Итальянка, закутанная в простенькую ротонду, вышла из коридора, скользнула взглядом по Карташеву, на мгновенье остановила на нем свои приветливые темные глаза и, выйдя на подъезд, позвала извозчика.

- Подсади, - приказал Шацкий.

Карташев бросился к извозчику. Как в тумане, мелькнули перед ним ее бледное красивое лицо, ее выразительные глаза, его обдало каким-то особенным, нежным, как весна, запахом духов, его всего охватило безумное желание чем-нибудь выразить свой восторг - броситься ли под лошадь того ваньки, на которого она садилась, или поцеловать след ее маленькой калоши, кончик которой он успел заметить, подсаживая ее. Но он сдержал себя, и только когда итальянка проговорила своим певучим голосом: "Merci, monsieur", - он снял с головы шапку и низко поклонился.

Когда он поднял опять голову, итальянка уже отъехала.

- Миша, я умираю, - произнес Карташев, опускаясь на ступеньки подъезда.

- Едем скорей за ней, и ты еще раз ее высадишь.

- Нет, это будет пошло и нахально. Я не поеду, но я умру здесь, не сходя с места, потому что никогда ничего подобного я не испытывал.

- Да, она честная женщина, - сказал серьезно Шацкий, - и она уже любит тебя... Руку, мой друг, и едем ужинать.

- Едем. Но я умер, меня нет... Я остался на этом подъезде. Ты видел все?