Галина Галахова - Кеворка-небожитель

Нак Пакуа в своем Лабиринте сразу почувствовал, что время резко изменилось, по своему обычаю, он стал искать виноватого и в конце концов вычислил того самого невежественного карка.

Карка притащили в Лабиринт великаны-карибы, и Нак Пакуа стал карка пытать: для чего он это сделал, зачем потряс основы Альдебарана, что хотел он этим сказать?

Карк ничего толком не смог объяснить, ссылался, что просто нынче очень большой, просто неподъемный, урожай штивы, а потом стал от всего отпираться и говорил, что не хотел, что это не его рук дело и что вообще это искривление само собой получилось, но главное, он не понимает — о чем, собственно, идет речь и что имеется в виду? А если это так или вообще никак, то он на все согласен.

Когда Рэта Берга узнала, что ее карк побывал в Лабиринте в руках Нака Пакуа, она навсегда от того карка отреклась, сказала: «Нам ученых карков не надо!» и отлучила его от работы на штиве, словом — прокляла. О! Это было ужасное проклятие, потому что карк без работы на штиве — не карк, а «бродячий призрак».

К тому же Нак Пакуа не успокоился на достигнутом и подключил к расследованию Политический Цирк, который следил за чистотой альдебаранских нравов. И Политический Цирк показал, что он честно отрабатывает свою литу — определил, что этот карк и не карк вовсе, а потомок авезудогудзоновских наслоений, который непонятно как затесался в беспорочную семью карков, чем сильно подмочил незапятнанную их репутацию.

И по такому случаю этот «бродячий призрак», был грубо, зашиворот, вытолкнут вон из Кваркеронии навсегда — вот наказание за грехи предков, покрытых туманом на озере Больших Гудзонов и Малых также! Он теперь не знал куда себя деть, куда пристроиться, при этом без работы у бедняги страшно начали чесаться руки, и теперь он уже не знал чем, как и где унять эту мучительную чесотку от ничегонеделанья.

Однако Хартингское Время оказалось благосклонным к своему первооткрывателю. Оно сжалилось над ним и вложило ему в одну руку сервий — светящийся изнутри красно-желто-зелено-синим и фиолетовым — цвета Альдебарана — шар, вроде земного арбуза, а в другую руку — рэнь.

— Работай Великим Цытириком, авось, поумнеешь! — сказало Хартинское Время. — Если чего-нибудь не запечатлеешь — оно и не случится, но не все, что запечатлеешь, обязательно исполнится.

Бывший карк оседлал этот рэнь — и понеслось. Что бы он с тех пор не увидел, он все записывал. И чем больше он писал, тем умнее он становился. Сначала он писал на простых сервиях, а потом, когда они кончились, — на вандарах.

Вот что писал Цытирик:

«Кваркерония — громадное пространство штивы. По утрам она разбита на квадранты. Каждому карку — свой квадрант. С утра и до ночи карк занят любимой работой. Он обожает свою штиву и любит вкусно поесть. Запросы у карка просты, но разнообразны: цеплявая штива, вкусная еда и прочная семья. Кормятся карки за счет кучумовых плантаций. Карки тупы и одинаковы. Во всей Кваркеронии трудно сыскать двух разных карков, не считая хинга — местного правителя Касавы, провинции Кваркеронии, и меня. Карки всей душой поклоняются Рэте Берге и боятся, как огня, Нака-Пакуа, который давно мечтает их модернизировать — поставить их на гусеницы. Карки презирают технику и ненавидят ее. Из их среды невозможно подготовить ученого, их биопартелярский нун не имеет значения. Среди них не пользуются доверием и охранники-карибы. Карки управляются Рэтой Бергой через радужные пузыри (управление простое, но доходчивое) и с помощью настройщиков из семьи Пэн.

в отличие от карков, которые произошли из выпавшего при линьке пера Эрумия, веселые кеоркийцы, или кеорки, жители Кеоркии — высокогорной страны пастухов — произошли от осколков звезды Криг, которая в незапамятные времена разбилась на вершине горы Таху. Из крупных и мелких осколков этой звезды вышли толпы сияющих кеоркийцев и кеоркиек, и запели они на цветущей, красно-желто-зелено-синей и фиолетовой вершине Таху свои бесподобно веселые песни. Среди них находился Кинда — родоначальник славного и доблестного рода Кеворков. Он здравствует и поныне. Когда пастух Кинда увидал над собой огромный, наполненный яркими звездами небесный купол, почувствовал под ногами звонкую твердокаменную (не песочную!) поверхность — он пустился в пляс. А если пляшет сам Кинда, то и другие кеоркийцы не могут стоять спокойно, а уж если пляшут кеоркийцы, то и гора Таху не может тогда устоять на месте, а уж если кто пляшет вместе с Таху, тем не надо думать о завтрашнем дне: Таху берет их под свое покровительство, им не надо заботиться о хлебе насущном. Остается одно — веселиться…»

Когда у Цытирика скопилась маленькая тележка подобных вандаров, слава о его необыкновенных способностях записывать все, что под руку попадется, достигла самого Гвадария.

Гвадарий Фигософ тогда свистнул Эрумия и спросил:

— Кажется, в наших краях объявился какой-то Цытирик?

— Кажется, — неуверенно подтвердил Эрумий.

По правде говоря, Эрумий ничего еще толком про Цытирика не слышал — до того ли ему было! По горло хватало забот со Светилами, которые все время дрались между собой, обещая лишить друг друга мужского и женского достоинства. Да и с самим Гвадарием забот у него тоже был полон рот — достаточно сказать, что того надо было поливать и окучивать через каждые двадцать пять Мелких Хартингов…

— Приведи его ко мне — хочу взглянуть на чудо!

Верный Эрумий сразу же полетел на поиски и, как ни странно, нашел Цытирика на берегу озера Больших Гудзонов и Малых также. Цытирик в тот момент сидел там у железного обломка, когда-то свалившегося на Альдебаран с неба, и строчил, заканчивал описание одного случая, который произошел у него прямо на глазах. Только что здесь в озере купались Светила — совершенно голые, то есть без знаков своих достоинств, которые они побросали на берегу.

С Эрумием, когда он выхватил у Цытирика вандар и прочел эту запись, случилась истерика: клюв как открылся, так и не мог захлопнуться — катастрофа! — о чем этот Плоский пишет, кто ему позволил так ужасно оголять фактический материал, который, наоборот, всегда надо задрапировывать!

В бешенстве Эрумий расклевал вандар на мелкие кусочки (при этом порвал свой носок еще сильнее — от страшной ярости досталось и не в чем неповинному носку), а потом забросил их в озеро, и они сразу же пошли на дно — действительно, тяжелый случай был в них описан.

— Тебя требует Гвадарий! — каркнул он, восстановив дыхание после лихорадочной работы.

— Не пойду, пока не восстановлю Историю, — кратко ответил Цытирик и принялся нырять.

Эрумию некогда было дожидаться ныряльщика — наступала очередная плановая поливка Гвадария — так что пришлось возвращаться восвояси, на ковер из опавших листьев, ни с чем.

— Где он? — кротко спросил его Гвадарий. — Кажется, рядом с тобой я его не вижу.

— Ныряет, — ответил Эрумий. — Я утопил одну из его ужасных историй, а без нее он — ничто!

— Ничто… ничто… — повторил расслаблено Фигософ и задумался весьма надолго в силу собственного внутреннего состояния, силы ветра и температуры окружающей среды.

Между тем летописец альдебаранской системы так и не достал ту затонувшую историю — потонула она навсегда. Тогда он в спешном порядке принялся ее восстанавливать по памяти и наплел второпях такого, что проходивший мимо него кеоркиец Гиян ахнул от негодования, когда, заглянув к нему через плечо, прочел вслух: «Веселые кеоркийцы — самый грустный на Альдебаране народ — больше всего они любят рыдать и плакать по вечерам у себя дома в каренницах…»

— Да здесь нет ни одного альдебаранца, который хоть бы раз видел наши слезы! Ты все перепутал — это твои карки ревут напропалую, когда Рэта Берга на них сердится и сечет их нитками. Нет, я тебе этого так не оставлю. Ответишь за свое вранье…

В сильном волнении Гиян поспешил к себе в Кеоркию и со слезами на глазах рассказал Кинде о том, что несколько минут назад прочитал вот этими своими собственными глазами. И он вытаращил на Кинду свои собственные глаза:

— Во как!

— Мне эти каркские штучки совсем не нравятся, — в полный голос затрубил Кинда. — Они захотели нашего унижения — ха, они получат войну!

Проскрипели военные скворчи, и войска доблестного Кинды, вооружившись хлыстами, перешли границу Кваркеронии.

Валившиеся от усталости после плодотворной работы на своей штиве карки никак не могли взять в толк — откуда такая напасть: почему, на ночь глядя, на них напали соседи, с которыми они жили тихо-мирно и душа в душу всю свою несознательную жизнь.

Тем временем Цытирик, изрядно побуревший после ныряния, сушился под лучами альдебаранского ночного солнца, которое было теплее и жарче дневного.

— Загораешь? А известно ли тебе, что разразилась война между кеоркийцами и карками? — прокричали над его головой военные скворчи, бежавшие с поля боя, чтобы их по ошибке не приняли за карков и случайно не выпороли. — Говорят, что какой-то помутневший от водяной мути карк обозвал кеоркийцев плаксунами.