Юрий Коринец - В белую ночь у костра

— Как и ты?

— Как и я! — с гордостью сказал дядя.

— А откуда ты всё это знаешь? — спросил я.

— Потапыч рассказывал…

— Ты его знал?

— Знал!

— А где ты с ним познакомился?

— Когда-нибудь расскажу.

— А что было дальше?

— А дальше залезаем в берлогу. То есть в палатку. — И дядя встал.

К сожалению, этим словом дядя часто кончал свои новеллы! Почти всегда, потому что, как правило, он всегда рассказывал вечером. И в Москве, и здесь, на Севере, у костра.

И потом, не мог же он рассказывать всю свою жизнь без перерыва! И никто бы не мог без перерыва слушать. Ничего нельзя делать без перерыва. Перерыв — это, между прочим, тоже продолжение. Так объяснил мне дядя. Перерыв даётся человеку для продолжения работы — для осмысления услышанного. Для запоминания. Если вам всё рассказывать без всякого перерыва, вы ничего не поймёте, ничего не запомните, вы даже можете просто сойти с ума! Если у вас, конечно, есть ум, чтобы было с чего сойти. Дураки ведь с ума не сходят…

Так что мы все залезли в палатку и улеглись вчетвером: дядя, Порфирий, Чанг и я.

— Ты ещё расскажешь мне о Потапыче? — спросил я, когда все устроились в палатке.

— Расскажу, — сонно пробормотал дядя.

И сразу захрапел. Он всегда засыпал молниеносно. А я ещё некоторое время думал о Потапыче. И о падишахе. И мало ли ещё о чём…

Рыба-лев

Когда я проснулся, в палатке было жарко и душно. Я был один. Брезентовые стены светились зеленоватым светом. Звенели комарики.

Я сразу вылез наружу. Солнце стояло высоко, сияя своим нестерпимым венцом.

Я оглянулся, окинув глазами пустой берег. Он был залит солнцем и оглушён неумолчным шумом реки.

Ни дяди, ни Порфирия, ни Чанга нигде не было видно.

Две обгорелые половинки сосны были отодвинуты от костра в разные стороны, и угли под ними потухли.

Я стал разминаться, нагибаясь и выпрямляясь, широко расставив ноги. Потом я присел на камень и стал расчёсывать руки и шею, искусанные комарами.

«Сейчас умоюсь и посмотрю, куда они все подевались», — подумал я… И вдруг я увидел дядю! Он выскочил из-за поворота реки, справа от нашего холма. Из-за острого мыса.

Лес подходил там к самой реке, цепляясь корнями за валуны и заглядывая в воду, и дядя выскочил из-за деревьев как пуля! И помчался вверх по реке, налево.

Он мчался с бешеной скоростью! Не выпуская спиннинга из рук! Один раз он упал, но тут же вскочил, как мячик! И опять в руках у него был спиннинг! И опять дядя бежал, прыгая с камня на камень.

Я кинулся с холма, наперерез дяде.

На бегу я увидел, как из-за мыса выскочили Порфирий и Чанг и тоже припустились за дядей.

Чанг первым догнал дядю, прыгнул на него, откатился и побежал мне навстречу.

Он думал, мы с ним играем! Он налетел на меня, и я чуть не упал. Я помчался дальше во весь дух, а Чанг хватал меня сзади за штаны.

Когда я догнал дядю, он стоял неподвижно на камне. В левой руке он сжимал спиннинг, а правой придерживал ручку катушки. На катушке совсем не было лески! Это я сразу заметил. Спиннинг выгнулся дугой, и леска уходила с последнего кольца на кончике спиннинга далеко в реку. Она гудела, как струна! А дядя стоял как изваяние.

Он тяжело дышал. Вся куртка на спине была мокрая от пота. И коричневое дядино лицо блестело от пота. Прищуренные, окружённые морщинками глаза смотрели устало и весело. Дядины руки дрожали.

— Ну?! — выдохнул, подбегая, Порфирий.

— Стоит! — шепнул дядя.

И вдруг я увидел её — сёмгу! Она выскочила в небо, как серебристая сигара, на секунду замерла в воздухе и опять упала, ударив по воде хвостом. И там взлетели серебристые брызги.

Дядя опять побежал. И мы.

Впереди было глубокое место — не плёс, а тёмный омут с гладкой, быстро бегущей водой.

Берег над омутом поднимался отвесной скалой. На ней торчали полуголые сосны.

Дальше бежать было нельзя. Но сёмга, к счастью, остановилась.

— Держите… меня… — сказал дядя, еле переводя дух. — Крепче…

Мы с Порфирием обхватили его с двух сторон руками.

— Под камень встала, — глухо сказал Порфирий.

— Час вожусь, — сказал дядя. — Всю леску смотала… — Он прижал спиннинг к груди. — Теперь крутите меня, — сказал он. — Скорей!

Порфирий перехватил леску, зацепил её за дядину руку, и мы стали дядю поворачивать, наматывая на него леску.

— Подаётся, — сказал Порфирий. — Выдыхается…

Мы крутили дядю, и леска наматывалась на него, врезаясь ему в тело.

— Стой!

Сёмга опять выскочила из воды, как свеча, далеко за омутом. Упав в воду, она рассыпала вокруг брызги и пену. Это была огромная сёмга, хотя издали она казалась маленькой. Через мгновение мы опять стали вертеть дядю, как живую катушку.

Вдруг нас дёрнуло вперёд, сногсшибательно дёрнуло — это сёмга взыграла из последних сил, — и я стукнулся головой о камень.

Когда я вскочил, Порфирий и дядя возились возле самой воды, цепляясь за выступ скалы, а потом упали — только не вперёд, а назад — на землю…

— Доннерветтер! — заорал дядя. — Всё…

— Эх! — крякнул Порфирий.

Порфирий вскочил, а дядя остался сидеть: он был связан по рукам и ногам. Леска, обмотавшая дядю, уходила в воду волнистой безжизненной петлёй.

Шипела вода под скалой, и ревел вдалеке порог. Как будто ничего не было.

— Ну и лев! — сказал Порфирий. — Чисто лев!

— Помогите же мне, — сказал дядя. — Доннерветтер!

Мы подскочили к нему и стали его разматывать, подняв на ноги.

Мы вертелись, как в танце, на маленьком песчаном пятачке между камней. Леска ложилась за нами на землю аккуратными витками.

Когда мы кончили, дядя развёл онемевшие руки. Он вытер со лба пот и почесал кончик носа. Потом он стал сматывать леску на катушку.

Мы с Порфирием сидели на камнях. И Чанг сидел на камнях. Говорить не хотелось.

— Блесну жаль! — сказал вдруг дядя. — Такая блесна!

— Ну, я пойду за нахлыстом, — ответил Порфирий. — Он у меня там остался.

Порфирий пошёл вниз по реке, а мы с дядей — на берег, к костру. И Чанг поплёлся за нами. Он тоже чувствовал неладное.

— Как она всю леску смотала! — сказал я.

— Если бы не скала, — сказал дядя, — я бы её вытянул. Скала помешала…

— Если бы не скала, — сказал я, — было бы просто!

— Не так-то и просто, — возразил дядя.

— Конечно, не так просто, — сказал я и наклонил голову, чтобы показать шишку на затылке. — Видишь, как я ударился?

— До свадьбы заживёт! — сказал дядя.

— А я не думал, что ты так можешь бегать, — сказал я. — Сколько сёмга делает в час километров?

— Двести восемьдесят! — сказал дядя.

— И ты бежал с такой скоростью?

— Выходит, так! — улыбнулся дядя.

— А какие она сальто выделывала!

— Она прыгает до четырёх метров, — объяснил дядя.

— А зачем это ей?

— Ей надо перепрыгивать водопады. Когда она поднимается вверх.

— А для чего она поднимается? Просто так?

— Её гонит инстинкт, — сказал дядя. — Она поднимается вверх, чтобы метать икру…

— А почему она не мечет внизу?

— В верховьях чище. Там есть укромные места. Она старается пройти как можно выше и по пути перепрыгивает пороги.

— Удивительная рыба! — воскликнул я.

— Поймать сёмгу — всё равно что убить льва! — сказал дядя.

«Универмаг «Белая ночь»

— Запоминай! Запоминай, запоминай! — кричал дядя. — Потом не спрашивай, где что находится! Запоминай!

И я запоминал.

Мы сидели и укладывали рюкзаки перед дальним походом.

Мы должны были спуститься на плоту вниз по реке Ниве — в гости к Порфирию. Порфирий жил в устье Нивы, у Белого моря, на окраине Кандалакши. Это он раньше, жил в Онеге, а потом он с отцом и с матерью переехал в Кандалакшу. После гражданской войны. Мы должны были попасть туда на плоту, но, чтоб построить плот, надо было пройти вниз по реке километров десять, потому что здесь нельзя было строить плот — река была здесь слишком мелкой и бурной. Здесь мог пройти только Порфирий, и то на одном бревне. А плот здесь не прошёл бы. Надо было спуститься ниже по берегу, и не по самому берегу, а в стороне — через сопки, — возле воды пройти было нельзя, там тянулись отвесные скалистые берега. Поэтому мы и собирались перемахнуть через сопки.

А сейчас мы укладывали рюкзаки.

— Запоминай, запоминай! — повторял дядя.

И я запоминал всё, до самых мелких вещей — до пуговиц или булавок, — что мы куда кладём. Вещи лежали вокруг нас, разложенные на камнях, и я брал их и упаковывал в рюкзаки под наблюдением дяди. Сначала я упаковывал дядин рюкзак, а потом свой. Кое-что мы оставили Порфирию для его вещевого мешка. У Порфирия был простой мешок с двумя верёвочными лямками. Порфирий называл свой мешок «ларьком». А наши рюкзаки он называл «универмагом «Белая ночь». Главный «универмаг» был у дяди, а у меня филиал. Порфирий очень смеялся — над нашими «универмагами». Конечно, может быть, это и было смешно со стороны, когда мы с дядей шли, сгибаясь под ними в три погибели. Но зато потом, когда надо было сервировать стол, налаживать снасть или чинить спиннинг, любо было смотреть, потому что в нашем «универмаге» имелось всё! На любой случай жизни!