Лето в Михалувке и Вильгельмувке - Корчак Януш

Господин Мечислав показывает смешные картинки в волшебном фонаре и всякие фокусы; а еще он достает с крыши веранды мяч, когда ребята его туда забросят.

Четвертый воспитатель — неуклюжий, в лапту играть не умеет, но он пишет книжки, и ему кажется, что он очень умный. А по правде сказать, как мы вскоре увидим, уму-разуму его научили овцы.

Должен был быть еще и пятый воспитатель, но он, к счастью, женился, и жена не пустила его в колонию.

Этим четверым — которых мы называем здесь то надзирателями, то воспитателями, то учителями, — и вправду приходится быть всем понемногу.

По утрам мальчикам надо намыливать под краном головы, и тогда воспитатель — банщик. Когда выдают чистое белье и одежду, воспитатель — портной, он примеряет и подгоняет все по мерке. Каждое утро дежурный пришивает оторвавшиеся вчера пуговицы. Однако случается, что после обеда оторвется такая пуговица, без которой недолго потерять весьма важную часть туалета, — и тогда воспитатель сам берется за иглу и думает при этом, что иногда приятнее пришить пуговицу, чем прочитать книжку, потому что честно пришитая пуговица всегда принесет пользу.

За обедом воспитатель исполняет роль кельнера, а если у кого-нибудь шатается зуб, он вырвет его без помощи щипцов — и тогда он зубной врач.

— У кого еще зуб шатается?

— У меня, господин воспитатель, у меня!

И лезут даже такие, у которых зуб вовсе и не шатается, потому что никому не хочется быть хуже других.

А как часто воспитателю приходится решать всякие запутанные споры!

— Скажите, пожалуйста, разве грешно хлеб покупать для воробьев? Мой дедушка всегда бросает воробьям крошки, а когда у него нет крошек, он крошит хлеб. А Шерачек говорит, что это грешно. Ага, вот видишь, совсем и не грешно!

Впрочем, если принять во внимание, что генералу Корцажу пришлось быть лошадью во время триумфального марша, ангелом в живых картинах и судебным исполнителем на суде, а красавица королева одновременно является старшим по застиланию постелей, то не приходится удивляться, что и воспитатель выполняет сразу столько обязанностей. А сколько у него хлопот и забот!

«Скажите им, чтобы не вытаскивали камни из-под веранды!.. Не разрешайте им сдирать кору с деревьев!» — жалуется Юзеф. Юзеф сторожит колонию, и у него есть большой револьвер, но на колонию еще никто не нападал, и поэтому неизвестно, стреляет револьвер или нет.

— Вы только посмотрите, на что похожа эта блуза!

И в самом деле, блуза Бромберга выглядит ужасно: ни одной пуговицы, только петли, и каждая петля величиной с табакерку.

— Боже мой, третье окно разбили! Что скажет господин секретарь Общества, когда об этом узнают в Варшаве?

И воспитатель покорно и сокрушенно склоняет голову перед разгневанной экономкой.

Но лесную колонию словно кто заколдовал: несмотря на заботы, всем радостно и весело. Если и рассердится кто-нибудь, то ненадолго, как будто в шутку, — нахмурит брови и тут же не выдержит, усмехнется.

Потому что здесь делается прекрасное дело, созидается чудесная наука. Воспитатели учат детей, дети — воспитателей, а тех и других учат солнце и золотые от хлебов поля.

А одного из воспитателей, как я уже говорил, уму-разуму научили овцы. Дело было так.

— Идемте, дети, я вам расскажу интересную историю, — сказал как-то мальчикам этот воспитатель.

И мальчики целой толпой, человек сто, подбежали к нему слушать рассказ.

— Сядем здесь, — предлагает один.

— Нет, пойдем подальше в лес, — говорит воспитатель, гордясь тем, что столько ребят идут за ним, чтобы его послушать.

И так дошли они до самой опушки и расселись большим полукругом.

— Не толкайтесь, я буду говорить громко, всем слышно будет, — говорит воспитатель, а сам доволен, что каждый так старается сесть поближе, лишь бы ничего не пропустить. — Ну, тише, начинаю. Однажды…

Вдруг Бромберг, тот самый, у которого на блузе только петли, а пуговиц ни одной, повернулся, привстал на одно колено и, глядя вдаль, объявил тоном человека, который не может ошибиться:

— Вон овцы идут.

В самом деле, по дороге гнали стадо овец.

Овцы шли в облаке пыли, беспорядочно толкаясь, смешные, пугливые. И мальчики, все как один, сорвались с места, забыв про интересную историю, и помчались смотреть на овец.

А воспитатель остался в одиночестве. В эту минуту ему, правда, было не по себе, но зато с тех пор он меньше верит в свой талант рассказчика и потому стал скромнее, а значит, и умнее. Овцы научили его уму-разуму.

Глава семнадцатая

«Разбойничье гнездо». — Свидетельница из деревни. — Прощание.

Хотя бы один раз за лето должно случиться какое-нибудь ужасное происшествие. Два года назад по колонии проезжал в бричке адвокат из Люблина, а мальчики стали бросать в него шишками. Адвокат хотел потом написать в газету, что колонисты нападают на людей, но в конце концов простил мальчишек. В прошлом году три мальчика пошли купаться, сели в лодку, а лодку снесло течением. Хорошо, что мельник вовремя подоспел на помощь. А в этом году по колонии прошел слух, что наши ребята забросали камнями проходившего мимо дурачка-еврея и разбили ему голову так, что у бедняги кровь ручьем хлынула. Какая-то деревенская женщина сжалилась над ним, промыла ему рану и напоила молоком на дорогу.

В этом скверном деле заподозрены пятеро.

Так как же это было?..

По дороге через колонистский лес шел еврей с мешком за плечами и парой дырявых сапог в руках. Шел и сам с собой разговаривал.

Мальчики увидали его и ну смеяться, а он им язык показал. Тогда кто-то бросил ему в сапог шишку, а сапог был дырявый, и шишка выпала. А другой спрашивает, что он в мешке несет.

— В этом мешке десять раз по десяти тысяч рублей, — говорит еврей.

Мальчик стал просить, чтобы он дал ему рубль, раз он такой богатый.

Ну, а потом что?

Вот и все, еврей пошел своей дорогой, а они остались играть в лесу.

Прибежала, запыхавшись, баба из деревни рассказать, как было дело.

Какие там два ведра крови, кто такую небылицу наплел? Она этого дурачка знает: он всегда тут вертится, в их краях. Ну да, дала ему молока. А потом велела идти в колонию — там, может, и мяса дадут, — да он не захотел, говорит, мальчишки эти сущие разбойники. Уж что правда, то правда: «Разбойники, — говорит, — камнями в меня бросались». И то сказать, видно, что бросались, — шея-то у него оцарапана. Известно, парнишки. У нее двое, так сладу с ними нет, а тут такая орава! Молодые они еще, глупые. Уж пусть их господа очень-то строго не наказывают: вырастут, сами поумнеют.

Так, значит, правда, что колонисты бросали в дурачка камнями и оцарапали ему шею?

— Как же это могло случиться? Идет по дороге слабый, больной человек. Он один, а вас сто пятьдесят. Он больной, а вы здоровые. Он голодный, вы сытые. Он печален, а вы веселитесь. И в этого одинокого, голодного человека вы бросаете камнями. Что же, колония — это разбойничье гнездо? Нет, этого не могло быть! Но ведь вы не хотите сказать правду!

И тут случилось вот что: один из мальчиков расплакался, другой заявил, что все расскажет, даже если его за это отправят обратно в Варшаву; и в эту минуту раздался звонок, созывающий всех на полдник.

Первый раз за все время мы шли на веранду без песен, с опущенными головами, и молча сели за стол. Первый раз горбушки раздали не по справедливости, а как пришлось. Все переглянулись, но никто не напомнил воспитателю, что горбушки раздали не по справедливости.

Сразу после полдника мальчики пришли с повинной:

— Мы скажем правду.

Они бросали шишками, но не в дурачка, а в мешок, который он нес за плечами. Бросали в мешок, как в мишень: кто попадет? Они поступили плохо, не подумав, и готовы понести наказание.

— Ну хорошо: вас здесь четверо. Идите все четверо в спальню и сами подумайте, как вас наказать.