Я ушёл на войну - Константин Ю. Григорьев

заводе и сопровождали их до места дислокации.

Михалыч и Иваныч вошли в экипаж молоденького младшего лейтенанта Олега Спирина, который был всего-то лет на пять старше Юрия – с еле заметным пушком первых усов.

Ближе к обеду к Михалычу, проверяющему новый танк, подошёл комроты Зверев и намеренно сказал так, чтобы и Юре было слышно:

– Иван Михайлович, лейтенантик-то зелёный совсем, ты его поправляй ненавязчиво, если что. Он вроде нормальный, без гонора, будет слушать. Короче, и для него тоже «дядькой» будешь. Учить ещё их и учить. – И, вздохнув, комроты отошёл в сторону.

А вот заряжающим в экипаж поступил уже опытный солдат – белорус Василий Баранович, которого Михалыч тут же окрестил Василием Вторым. Несмотря на одинаковое имя и должность в экипаже, новый заряжающий был полной противоположностью Василию Первому – хмурый, нелюдимый, неразговорчивый. Юра ни разу не видел, чтобы он улыбался. Наоборот, если кто-то подходил к нему, одиноко сидящему на каком-нибудь бревне, с намерением растормошить весёлой шуткой, Баранович, не поворачивая головы, прищуривал глаза и окатывал таким взглядом, что балагур, поперхнувшись, спешил уйти восвояси.

Вскоре через комроты Зверева экипаж узнал, что всю семью Барановича – родителей, жену, сына – каратели сожгли вместе с односельчанами в деревенском сарае за помощь партизанам. Больше никто к Василию с разговорами не приставал. Дело своё он знал хорошо, а другого от него и не требовалось. Юре казалось, что Баранович находил некоторое успокоение в тяжёлой, грязной работе. Чистить пушку, тянуть гусеницу, рыть окоп – усталость отвлекает от ненависти.

Позже, в боях, Юрий никогда не видел, чтобы Василий злорадствовал, проходя мимо трупов немцев, или высказывал что-то гневное пленным, – нет, он их просто не замечал, не считал за людей. Вероятно, так же он бы реагировал на мёртвых потравленных тараканов. И его холодное, лишённое чувств и эмоций безучастие к врагу пугало сильнее самой горячей ненависти и нескончаемой истерики.

– Есть такая китайская мудрость, – сказал однажды Михалыч, – она звучит так: «Не зли доброго – последствий не знаете ни ты, ни он». Василий, Василий… Может, ещё оттает.

А бригаду всё больше затягивало в водоворот тяжёлых осенних боёв. Форсирование Днепра, освобождение Правобережной Украины. Фронт всё увереннее катился на запад. Наступила третья военная зима. Третий военный Новый год.

Когда-то давно, ещё до Сталинградской битвы, Михалыч спросил Юру:

– Ты знаешь, Иваныч, чем опытный парашютист отличается от начинающего?

– Нет.

– Опытный не помнит, сколько прыжков он совершил.

И сейчас, в январе 1944 года, Юрий понял, что стал опытным танкистом: он уже не помнил, в скольких боях принял участие. Война стала работой.

Полк штурмовал высоту под Белой Церковью. Январский снег, сияя под ярким зимним солнцем, слепил глаза.

«Мороз и солнце, – вспомнил Юра Пушкина, – день чудесный. Ещё ты дремлешь…»

И тут кто-то как будто выключил свет.

Юрий очнулся на снегу. Хотел было встать, но не смог: всё вокруг кружилось. Он оступился и беспомощно плюхнулся обратно в сугроб. Но весь мир вокруг вращался так, что даже сидеть не получалось. Застонал и лёг. Ощупал голову. Почувствовал, что она перемотана бинтами.

– Голова кружится? – спросила санитарка. – У тебя сотрясение мозга и большая потеря крови. Холодно?

– Очень, – поморщился Юра.

– Лежи и не дёргайся, глаза закрой. Сейчас в санбат поедешь. – Санитарка отошла к другим раненым.

«На чём поеду? На санках, что ли?» – стуча зубами, подумал Юрий.

Он вспомнил деревянные санки, на которых катался зимой. «Как давно это было! Как будто в другой жизни». Поклонная гора на окраине Москвы. Он мчит на санках. Кружится голова. Зачем так быстро? Когда наконец закончится спуск? Почему Поклонка стала такой длинной? А он всё летит и летит…

– Эй, танкист, очнись!

Юрий с трудом разлепил глаза.

Его трясла за плечо санитарка.

– Танкист, как там тебя, Вьюгин, перебирайся на нарты. Мы поможем.

Юра осмотрелся. Слева от него стояли деревянные нарты с собачьей упряжкой. Умные, как будто улыбающиеся, лайки не обращали никакого внимания на канонаду и крики. Просто спокойно ждали команды.

– Осторожно, танкист, вот так. – Санитарки помогли Юрию переместиться на нарты, укрыли потрёпанным, очень тяжёлым овечьим тулупом.

– А наш танк? – вспомнил вдруг Юрий. – Михалыч, Василий, командир?

– Живы все ваши, – успокоила санитарка. – Фриц аккурат в твою шаровую установку снаряд влепил. Голову тебе посекло, ухо, шею, плечо раздробило. Пройди осколок на сантиметр левее – и всё, привет. Они тебя и принесли.

– Живы, – улыбнулся Юра и откинул голову назад.

– Фугас, домой! – скомандовала санитарка, и нарты мягко заскользили по снегу.

Голова у Юрия кружилась нестерпимо, и он снова закрыл глаза. «Домой… А мой дом далеко», – подумал танкист и снова забылся.

– Гав-гав! – разбудил его собачий лай.

Танкист открыл глаза.

Упряжка с нартами стояла возле большой белой палатки с красным крестом. Собаки больше не лаяли. Они улеглись в снег, спокойно поглядывая на вход.

«Надо же, – удивился Юрий, – какие умные: объявили, что прибыли, и ждут дальнейших указаний. Молодцы!»

Здравствуй, мама!

– Вьюгин! Пляши! – задорная медсестричка Маша помахала треугольным конвертом.

– Бояре, а мы к вам пришли, молодые, а мы к вам пришли, – потопал ногами Юрий, приговаривая слова из старинной русской игры, и получил конвертик. Развернул, прочитал. Что? А ну ещё раз… Вот это да!

– Что случилось? – поинтересовался сосед по койке слева – сержант-артиллерист.

– Мама дома, в Москве. Весь завод из эвакуации вернулся.

– Так и должно быть, – кивнул сосед, – всё возвращается на круги своя.

Вошёл лечащий врач.

– Вот что, Вьюгин, – первым делом обратился он к Юрию, – езжай-ка ты в Москву.

– Зачем?

– В Пироговке полежишь: надо черепушку твою хорошенько обследовать, всё-таки осколок в голове – это не шутка.

– Да я нормально себя чувствую, – забывшись, махнул раненой рукой Юрий и тут же сморщился от боли.

– Вижу, – хмыкнул врач. – В общем, приказы не обсуждаются. В санитарный эшелон тебя уже оформили. Собирайся! – И отошёл к другому раненому.

Легендарная больница имени Пирогова в Москве – это целый городок с множеством зданий и отделений. Первым делом, приехав туда, Юрий позвонил в свою квартиру. Трубку телефона, висевшего в общем коридоре, взяла тётя Паша, которая долго не могла поверить, что этот огрубевший голос принадлежит соседскому мальчику. А потом вдруг расплакалась и обещала всё передать Анне Александровне.

Вечером следующего дня в Пироговку пришла мама. «Как же она поседела! На войне, видать, год за десять – что в бою, что в тылу. Да и это тоже фронт».

– Юра? – вскрикнула мама. – Как же ты повзрослел! Сынок, мы же три года не виделись!

То и