Евгений Астахов - Рукопись в кожаном переплете

Гаррик послушно воткнул топорик в рогульку. Вовка действовал вовсю. В ведро летела картошка, крупа, масло и тушенка.

— Будьте уверены! — приговаривал Вовка. — Суп не хуже ресторанного получится. Пальчики оближете! А ну-ка, профессор, еще дровец!..

Гаррик притащил сухую лесовину.

— Вовка, дай-ка топорик, — попросил он.

— Он у костра.

— Здесь нет его.

— Так ты же сам втыкал в рогульку…

— Кто-то взял, наверно. Ребята! — крикнул он нам. — Топорик вы не брали?

Но мы забивали колышки для палатки геологическим молотком. Топорика у нас не было. Искали его полчаса, но он исчез бесследно.

— Да наломайте сучьев руками! — Витька с треском обломил кусок лесовины. — Огонь почти совсем погас, так мы до ночи не дождемся вашего супа.

Наконец Вовка объявил, что обед готов. Он расстелил простыню, нарезал хлеб, лук и колбасу, а затем торжественно снял с костра закопченное ведро.

— Чур, я снимаю пробу! — Ветка звонко стукнула ложкой по ведру. Она зачерпнула густую темную жижу и, подув, осторожно хлебнула. Подержав суп с секунду во рту, Ветка громко выплюнула его. — Совершенно несоленый — раз, концентрат пригорел и от супа несет дымом — два…

— С дымком и полагается, — упавшим голосом попытался вставить Вовка.

— Не с тем дымком, — безжалостно перебила его Ветка. — И потом какой-то металлический привкус — три. В общем, суп есть нельзя.

— Это какой еще металлический привкус — обозлился Вовка. — Ты что сочиняешь! Никакого привкуса не может быть!

Ветка помешала в ведре черпаком. Она зацепила им что-то и, когда черпак показался над ведром, все ахнули. Как тут было не ахнуть, когда в черпаке лежал облепленный разварившимся рисом… топорик. Наш пропавший топорик! Правда, почти без топорища. От него остался только обуглившийся кусочек. Видно, Гаррик так ловко воткнул топорик в рогульку, что деревянная часть его сгорела, а остальная при первом же неосторожном толчке свалилась в кипящий суп.

— Кто как, а я этот суп есть не буду, — заявила Ветка.

— Я тоже, — поддержал ее Гаррик.

— Тебе-то и есть его, — Вовка злобно посмотрел на Гаррика. — Помощничек!

Мы с Витькой смеялись, и Петр Васильевич с нами вместе. Наконец Ветка не выдержала и, взяв ведро, отнесла его к ручью. Вылив Вовкину стряпню, она нарвала травы, вымыла ведро, а потом заставила нас чистить лук и картошку. Буквально через полчаса мы уже ели совсем другой суп: ароматный и густой, жирный и вкусный. Пожалуй, именно тогда я подумал: а здорово вышло все-таки, что при голосовании получился ничейный счет — три на три. А не то хлебали бы мы сейчас Вовкин топорный супец. Хотя, впрочем, дело было, вероятно, не в одном супе…

Глава 8. Костры и звезды. Энрике Гомес продолжает рассказ. Белый зверь Педро Форменас. Кровавое золото. Совесть и честь сеньора

Вечером мы собрались у костра. Костер разожгли очень большой и яркий. Вовка следил за ним и все время подкидывал в него заранее нарубленные березовые поленца. Огонь яростно набрасывался на сухое дерево, рой искр поднимался к черному небу. Искры плясали в воздухе и вместе с дымом улетали высоко вверх, смешиваясь с холодными мигающими звездами. Иногда в отсвете костра мелькала бесшумная серая тень. Это выныривал из тьмы ночной гуляка — козодой. Вероятно, свет костра привлекал много мошкары и мотыльков, а козодой большой до них охотник.

Где-то в заросшем осокой заливе сонно покрякивали утки и далеко-далеко, за зелеными огоньками бакенов, шел пароход. Огни отражались в ночной воде, и до нас долетал шум работающей машины, шлепанье плиц и голос диктора:

— Внимание, говорит Москва. Московское время двадцать два часа…

— Колесный идет, — сказал Вовка. Он был большой значок всех волжских пароходов. — Старик какой-нибудь, местного сообщения. «Кольцов», скорее всего…

Мы лежали на теплой земле и смотрели в небо. Оно было темно-синее и далекое, словно припудрено серебряной пылью Млечного пути.

— А над Кубой небо совсем другое, — сказал Витька и вздохнул. — Над Кубой по ночам ярко сияет созвездие Южного Креста, и в банановых рощах перекликаются потревоженные обезьяны.

Это он, конечно, здорово сказал про Южный Крест. Вовка тоже вздохнул, и только Гаррик внес поправку:

— Обезьяны ночуют на высоких деревьях, а бананы низкие, метра по три.

Ох, уж этот Профессор! Петр Васильевич поправил костер и расстелил на земле одеяло. Потом он достал из рюкзака дневник Энрике Гомеса и свои записи. Мы давно ждали этого момента.

— На сон грядущий несколько страничек, — сказал Петр Васильевич и раскрыл тетрадь. — Где же мы остановились? Ага, вот здесь…

«Алькальду Педро Форменасу принадлежали золотые рудники, плантации, уходящие на много миль в глубь острова, и золотопромывальни, в которых дробили золотоносную руду, а потом промывали ее в длинных деревянных лотках.

Больше трех тысяч негров-рабов было у Форменаса, да еще нас, вольных людей, работало около тысячи человек. Все добытое нашим трудом: золотой песок, сахарный тростник, рыба, черепахи, фрукты, табак, раковины жемчужниц — все уплывало в широкие ворота крепости алькальда. Это были крепкие ворота, сделанные из толстых досок железного дерева и для верности еще окованные стальными полосами. Каждые два месяца из нашей маленькой гавани отходили каравеллы, тяжело груженные богатствами Кубы. Они уходили в открытое море к берегам далекой ненасытной Испании.

По существовавшим законам, пятая часть всех благородных металлов, добытых в колониях, принадлежала королю. Но я уверен, что Педро Форменас бессовестно надувал своего коронованного хозяина. Он богател с каждым годом. Все многочисленнее становились его стада, все больше лодок выходило в море за черепахами, жемчугом и рыбой, все дальше в леса уходили тростниковые плантации. И все Педро было мало. Мы вырубали и жгли джунгли, солдаты Форменаса сгоняли ароваков с плодородных земель, оттесняя их все дальше и дальше в горы. Горели индейские селения, ароваки, вооруженные копьями и соломенными щитами, падали под градом пуль. Почти повсеместно индейцы были вытеснены с побережья. На северо-западе — крупная колония Хавана, на южной оконечности острова — Сант-Яго, а между ними десятки разных Педро Форменасов. Отрезанные от моря, лишенные своего привычного промысла, ароваки вымирали в суровых и неприветливых горах. Смерть летала по всему острову в стальной испанской кирасе[9].

Нашего алькальда не зря называли белым зверем. За малейшую провинность он подвергал рабов самым тяжелым и унизительным наказаниям. Ему ничего не стоило забить. Ему было совершенно все равно, кто перед ним: старик, женщина или подросток.

«Золота, золота, побольше золота!» — вот что занимало душу и сердце этого человека. Золото вытеснило из них все: и беззаботность, и веселье, и отвагу, и бога. Он вечно боялся, боялся всего: своих рабов, которые его ненавидели, своих солдат, которые завидовали его богатству, соседних алькальдов, которые могли оговорить его перед наместником короля. Он боялся нас, кубинцев, свободных людей, живущих по законам товарищества и чести.

Форменас старался опутать народ сетью долгов, подчинить нас власти своего золота. Часто ему это удавалось. Мы были бедны, и у нас порой не хватало песо, чтобы купить нового коня, или пороха, или лодку. Педро ссужал нас деньгами, а потом мы выплачивали ему вдвое больше, чем взяли.

Мой сосед, старик Хуан Монтехо, задолжал ему очень много. Неудачи преследовали этого человека. Во время шторма у островов Лос-Тортугас[10] разбило его барку, на которой ходил за черепахами сын Хуана — Диего. Диего затонул. Совсем недавно кто-то поджег хижину старика, и он лишился и крова и всей своей скромной утвари. И вот тогда к нему пришел одноглазый Альфонсо — правая рука Педро Форменаса. Он потребовал уплаты всех долгов. А у Хуана было всего лишь два десятка песо.

— Оставь это себе на гроб, — сказал ему со смехом Альфонсо. — Если до конца недели ты сам не принесешь всех денег, сеньор отберет у тебя твою дочь, Аолу. Она будет его служанкой до тех пор, пока ты не заплатишь все сполна.

В эту ночь я ушел в джунгли, к развалинам древнего арогакского жертвенника. Там, под одним из камней, была зарыта золотая фигурка священной птицы Кецаль. Когда-то она служила символом власти у последнего вождя одного из племен прибрежных ароваков. Умирая, он отдал ее своей дочери Ачупаллу. А она отдала ее своему мужу, Панфило Гомесу, отцу моего отца.

И вот сейчас я выкопал этот кусок грубо обработанного золота весом около фунта. Я решил отдать его Педро Форменасу, ради того, чтобы тот не трогал Аолу.

— Где ты украл этого золотого урода — спросил Педро, бросая фигурку на весы. — Ну, ладно, будем считать, что старик Хуан расплатился со мной.