Дни яблок - Алексей Николаевич Гедеонов

Аня подняла голову, глянула на меня и приставила нож к моей шее.

— Я продам свободу дорого… — ответила она.

— Даю десять поцелуев, — хрипло буркнул я. — Могу плеснуть колдовства, — и я выставил на стол давешний штоф — тёмное стекло, золотистая оплётка, красная пробка.

— Это несерьёзно, — сказала Гамелина и обрушилась карающим тесаком на дефицит.

— Саша, — позвала мама из коридора, — подойди на минутку.

С сердцем, громыхающим приблизительно в том же месте, где только что был нож, я явился в прихожую. Внизу во дворе просигналила машина.

— Так, — сказала мама, застёгивая пальто. — Ингу проводила. Уже и мне уже пора выходить. Смотри тут…

— Я посмотрю, будь спокойна, — ответил я.

— Ну, спокойна не буду, — заметила мама. — Но тебе доверяю, — и она вздохнула. — Цени.

— А то, — пискнул я. Мы обнялись.

— Без глупостей, — сказала мама мне в ухо.

— Всё будет по уму, — заверил её я. — Тихо-тихо.

В ответ мама вздохнула.

— Свежо предание… — заявила она и потрогала мой подбородок.

— Присядем на дорожку? — раздалось сзади. В коридор неслышно выдвинулась Гамелина, вслед ей семенила Бася.

— И кто из вас это сказал? — хмыкнул я.

Мы чинно расселись где попало. Бася вообще решила прилечь и помурлыкать.

— С Богом! — сказала мама и вздохнула ещё раз, вставая. — До свидания, дети мои, не забудьте вымыть посуду после. Всю.

— И перебрать фасоль… — заметил я.

Мама открыла первую дверь и возилась с замком второй.

— А розы вырастут сами… — сказала она. Дверь распахнулась, и мамины слова гулко отразились от стен подъезда.

— Послезавтра буду дома! — произнесла она уже от лестницы. — Не забывайте сушить полотенца…

— Чайбананысайра! — крикнул в недра лестничных клеток я и захлопнул обе двери. В квартире установилась тишина, туго перевитая запахами имбиря, корицы и вербены.

— И зачем вы их сушите, полотенца? — спросила Аня и начала развязывать тесёмки фартука. Кофточка «в папоротники» натянулась у неё на груди, вокруг верхней пуговки пролегли складки. Во рту у меня пересохло.

— Чтобы выстирать потом как следует, — хрипло сказал я. Гамелина сняла фартук и запустила им в меня.

— Шутник, — лениво выговорила она и отступила по коридору, дальше, в сторону «закаморки». Руки её сновали по кофточке, Аня расстёгивала пуговицу за пуговицей. Медленно. Я стянул потрескивающий от страстей свитер и ринулся вперёд, Аня сбросила стукалки и ускорила отступление. Нагнал я её на пороге комнаты. Своей. Кофточка «в папоротники» сиротливо висела на ручке двери, ещё тёплая.

«Лягушачья шкурка», — пронеслось где-то на окраинах моего сознания. Лифчика под Аниной блузой не оказалось, и мне пришлось укрыть Гамелину от чьих бы то ни было нескромных взглядов собой. Аня обхватила меня за шею и ткнулась близоруко мне в лицо — волосы её пахли вербеной, а губы на вкус были солёными.

— Ты тайно ела колбасу! — шепнул я, оторвавшись от них. Пришлось удостовериться в этом ещё и ещё, и ещё…

— Так и надо поступать с продуктами тех, кто не застилает кровать по утрам, — прошептала Аня, вновь завела руки за спину, отступила и расстегнула юбку. Юбка свалилась на пол, переступив через нее, Гамелина оказалась возле наспех заправленной постели.

В полумраке «закаморки» Аня выглядела сияющим силуэтом, шторы позади неё пропускали слабый свет, казалось — светится сама собою: древним тайным жаром.

Она тряхнула головой. Завитки чёрных волос метнулись по голым плечам, словно змеи. Я, неловко прыгая, содрал с себя джинсы.

— Даник, — сказала Гамелина низким голосом, — хватит скакать… Иди сюда, я мёрзну.

Я отбросил джинсы и обнял её, захватывая и согревая. Аня по-прежнему была бархатистой, тёплой и мягкой, пахла травами, и ещё чем-то горьким — вроде жжёного сахара.

— Теперь мне тепло, в животе даже жарко, — забормотала, прижимаясь ко мне всё теснее, Аня. — Но возникла масса вопросов. Ответы есть у тебя?

— Я всё предвижу, ты же знаешь, — шепнул я, и мы повалились на тахту.

Мысли вспыхнули искрами бенгальских огоньков, мне показалось, что тело моё стало стеклянным, сейчас разлетится на миллионы осколков и исчезнет навеки. Удовольствие явилось тихо, расположилось рядом, сначала маленьким робким зверьком, потом стало огромным, ненасытным чудовищем и поглотило нас без остатка: осторожно, медленно и нежно — словно зыбучие пески.

… Зелье в бутылке, оставленной на столе, в кухне, заволновалось и неторопливо поползло вверх, постепенно наполняя собою горлышко бутыли. Тёмная жидкость осторожно подобралась к горловине, на мгновение задержалась у неплотно притёртой пробки на самом верху и хлынула наружу, красными ручейками по стенкам, вниз…

— Мне страшно хочется есть, — жалобно сказала Аня. — И я не знаю, сколько сейчас времени? Почему у тебя тут нет будильника? На который час ты их позвал?

— Вообще-то на четыре, — пробормотал я, трогая её спину: чуть влажную, тёплую и гладкую. — У нас множество минут и даже часов. Будильник ушёл за хлебом и не вернулся.

Аня повернулась и навалилась на меня сверху.

— Подлый, — сказала Гамелина, тесня меня к краю тахты. — Ты даже список покупок ему с собой не дал. Он все забыл и решил бежать. Бедный будильник, скитается где-то…

— Вместе с пятьюдесятью копейками, — поддакнул я. — Наверное, шёл-шёл, звенел, пока не остановился, бедняжка. Так ты хочешь есть?

— Дикий голод, — деловито заметила Аня. — Я читала, такое бывает, после…

— Где, интересно, про это пишут? — поинтересовался я и слез с тахты. Джинсы валялись в дальнем углу. Пришлось замотаться в плед.

— Ты похож на шотландца, — лениво сообщила Гамелина.

Я зыркнул на неё, ощущая в животе жар и щекотку.

— Не шути так, — буркнул я, ощущая, как жар вместе со щекоткой распространяются по телу. — А то я принесу тебе овсянку.

— Это английская еда, Бэрримор, — высокомерно заметила Гамелина, — лучше принеси виски! — И она перекатилась на спину.

— Тебе со льдом? Или с содовой? — заботливо спросил я, шлёпая на кухню. Аня захихикала. Я поглядел на неё.

— Ты, Гамелина, лучше не смейся, — прохрипел я у порога, — а то я забываю, куда иду.

— Главное, не забудь, где я, — ответила Аня и потянулась. — Вернись! Иначе я погибну.

По ногам дуло. Я редко хожу дома босиком — легко простужаюсь.

Нынче моему организму было не до простуд; он изнывал от щекочущих изнутри, словно в бокале шампанского, пузырьков, наполненных чистейшим, высшей пробы счастьем, и жаждал быть: утомлённым, разомлевшим, невыспавшимся и слегка искусанным.

На кухне меня встретили полунакрытый стол и чёрное воплощение молчаливого кошачьего укора на подоконнике.

Я взял старый подносик с почти стёртым парусником на днище, ухватил по одному бутерброду с каждого блюда, передвигая оставшиеся — будто кому-то в голову придёт заподозрить пропажу, пару пирожков, банку с консервацией и бутылку с