Леонид Фомин - Мы идем на Кваркуш

Вовка Сабянин, возглавлявший эти дозоры, установил расписание. По расписанию стали ходить на дежурство два раза в день.

Абросимович успокаивал ребят, когда они возвращались с Кваркуша с неизменным «не видно»:

— Придут, никуда не денутся. И сухариков подбросят. Ох, и заварим тюрю из сухарей!

В эти дни и у Борковского было время для этюдов. Он забирал ящик с красками, по уступчатой, выбитой копытами телят тропе поднимался на стланиковую марь, удобно располагался на гладких камнях и писал. На бугорках и высотках здесь ветер начисто сдул землю, обкатал, отшлифовал песком камни. Они лежали в грудах, возвышались пирамидами, угрюмо торчали из земли поодиночке, тяжелые и диковинные, как языческие идолы. Не знаю почему, но мне эти огромные, замысловато источенные камни напоминали развалины фантастического города Атлантиды, и почему-то хотелось думать, что здесь был именно город, пускай не древней Атлантиды, затопленной морем, а другой, наш, северный, существовавший много веков назад.

Борковский приходил сюда вечерами и каждый раз, усевшись на знакомое место, долго не мог войти в. работу, не решался сделать первый мазок.

Как всегда, он отправлялся на этюды один и не говорил, куда уходит. Эта «конспирация» оберегала его от многочисленных советчиков и критиков. Когда Серафима Амвросиевича и его ящика не было дома, все знали, что он рисует, и о нем не беспокоились.

И только Коля Антипов, этот странный мальчик, с удивительно обостренным восприятием, всегда взволнованный от переполнявших его чувств, терял покой. Непонятно было, чего Коле не хватало, что томило его. Он, вероятно, и сам не смог бы этого объяснить, но мне казалось, что ему все-таки надо быть поближе к Борковскому, особенно, когда тот пишет.

И я показал Коле тропинку на марь.

Он подошел к нему в поздний час, когда село солнце и небо мягко переливалось огнями, подошел тихо, почти крадучись и замер на почтительном расстоянии, готовый в любую минуту уйти. Мальчик был уверен, что Абросимович не видит его, а если увидит, сразу же отправит домой.

— Ну, чего ты там, иди сюда, — вдруг позвал Борковский. Он не обернулся, даже не поднял головы и сказал это так, будто Коля уже давно был рядом и лишь сейчас отошел в сторонку.

Коля осмотрелся — его ли зовут? — нерешительно подошел к учителю.

— Вы меня?

— А кого больше? Одни мы тут, полуночники, в такую пору. Птицы — и те спят. Ну, как мои камни получаются?

Мальчик впился расширенными глазами в яркое полотно и от восторга приоткрыл рот.

— Что молчишь? Получилось, нет?

— Как... как вы умеете... — выдохнул Коля и, не находя слов, что сказать дальше, неожиданно попросил: — Можно, я буду подавать вам кисточки? Я не перепутаю...

Борковский внимательно посмотрел Коле в глаза.

— Можно. Можно, дружище, — согласился он, — вместе у нас наверняка веселее пойдет дело. Держи кисти!

И Абросимович понимающе похлопал Колю по плечу.

Борис все еще недомогал. Вроде бы не больной, но и не здоровый. Вечерами он долго не мог уснуть, ворочался, курил, а утром не мог встать с постели. И вот взялся лечить Бориса Борковский. Дал слово избавить его от хвори.

Серафим долго колдовал над пакетиками с медикаментами, сортировал их, толк ложкой, пересыпал что-то из пакетиков на бумажки, с бумажек опять в пакетики. Никого близко не подпускал к подоконнику, где разложил это добро, никого не слушал. Потом все сложил обратно в аптечку и унес ее в баню.

Сухим смольем Абросимович так нажарил баню, что с наружной стороны на бревнах выступила смола. И увел Бориса. Мы не знаем, как он там «избавлял» его, только вернулись они не скоро, оба непохожие на себя — красные, обессилевшие, с распухшими от пара лицами.

Всю ночь Борис спал, не повернулся, не шевельнулся. А утром встал свежий, отдохнувший и удивленный своим младенчески-легким состоянием.

— Вот знахарь, а! — восторгался Борис. — Вот алхимик! Ни одной старухе не верил, а он... Будто пуд свалил с плеч...

Весь день он был на ногах. Рубил дрова, варил с Патокиным обед, дурачился с ребятами, сходил на выпас к телятам, а вечером взял ружье и первый раз поднялся на Кваркуш. Вернулся ночью, уставший, но бодрый, шутил, рассказывал анекдоты. А когда все легли спать, Борис достал бумагу, расчистил на столе уголок, сел писать. Писал при свете северной белой ночи, под храп спящих.

Я засыпал, улавливая среди нестройного храпа бойкое шуршание пера по бумаге, открывал глаза, видел на фоне окна широкую спину Бориса, и на душе у меня было так же легко, как в ту ночь на Осиновке, когда в палатке пахло стародубами.

Рано утром Шарик известил спящую «Командировку» о прибытии каравана вьючных лошадей. Все, как от сирены, повскакивали с лежанок, кинулись к окнам. У дома стояли завьюченные кони. Люди в плащах, в шапках отстегивали ремни, сбрасывали на землю мешки.

Кое-как одевшись, на босу ногу надернув сапоги, мы высыпали на крыльцо. Пастухов приехало пять человек, четверо из них — ребята-подростки. И только один — медлительный пожилой мужчина, с крупным лицом, с сильными руками. Пожилой пастух неторопливо поднимал с земли сырые тяжелые мешки и короткими уверенными взмахами бросал их на завалину, под навес.

Борковский спустился с крыльца, поздоровался.

— Ночью ехали?

— Всяко было: и днем, и ночью, — ответил старший. — Нету дороги, как хошь добирайся.

Мы помогли перетаскать в сени мешки, сбрую, увели на луг лошадей. Все вошли в дом.

— Для вас готовят спасательную експедицию, — сказал Марк Леонидович (так звали старшего пастуха). Он с трудом стянул с плеч задубелый плащ. Под плащом на нем было пальто, под пальто — фуфайка. Что-то толстое было и под фуфайкой, но Марк Леонидович не стал снимать ее.

— Третьёго дни директор школы так и сказал: «Отправим вас, будем наряжать спасательную експедицию». Вам навстречу, значит, подмогу вышлют. У нас ведь там все дожжи, дожжи. Из избы не выйдешь.

Борковский неожиданно вскипел:

— Какого черта там еще придумывают! Сухарей привез, нет?

— Взяли маленько. Сам знаешь, каково лишнее-то везти.

— Сколько маленько?

— Ну, мешок. Пока хватит вам, а дорогой встретите експедицию... Там не только сухари, шаньги везут...

— «Експедицию», — передразнил Борковский и с грохотом высыпал на стол из котелка деревянные ложки. — Два мешка заберем у вас сухарей, а вы ждите свою экспедицию. Мяса оставим.

Марк Леонидович промолчал, потянулся к ведру с супом.

И мы бы уехали с полян, считая задание выполненным, уехали бы с чистой совестью и хорошим настроением, но в последний день случилась беда. Обжитая людная «Командировка», разные заботы, непогода усыпили нашу бдительность, отвлекли от главного — охраны стада. Мы уже давно не жгли на пастбищах костры, кое-как запирали на ночь ворота скотника. И за это поплатились: медведь задрал теленка. Это было дерзкое нападение, среди бела дня, чуть не в самой «Командировке».

И хотя с приходом пастухов мы не несли прямой ответственности за телят, этот случай все же сильно огорчил нас всех. Мы ли не хранили колхозное стадо, мы ли не оберегали его в дороге — и вот тебе! На самом финише! Проклятый ош сделал свое дело.

Узнали об этом в полдень. Мы уже завьючили коней и в полном сборе сидели на крыльце, поджидая ушедших к телятам Абросимовича и Марка Леонидовича. Борковский давал пастуху последние наказы. Они недосчитались теленка, пошли поискать и натолкнулись на его свежий труп.

— Что, голубчики, прокараулили? — с укором выпалил Борковский, подойдя к дому, и бросил Патокину на колени телячье ухо с круглой металлической бляхой. Такими бляхами были помечены все наши телята.

Ребята роем окружили Борковского.

— Не спешите, — остановил он их. — Поздно! Теперь без вас обойдутся. Чтобы ноги ничьей не было за сараем.

Мы вошли в избу. Борковский бесцеремонно стащил с меня патронташ, протянул его Марку Леонидовичу.

— Выбирай.

Марк Леонидович придирчиво осматривал папковые патроны, для верности щелкал по ним желтым от табачного дыма ногтем, тряс возле уха. И все-таки спросил:

— Надежные?

— Вполне, но в них дробь.

— Это переделаем, пули всуну. Порох как, сухой, нет?

— Они только вынуты из коробки, коробка была залита воском. Должны быть сухие.

Пастух повернул в пустой угол стволы «ижевки», померил патроны по патронникам.

— Пойдут.

Мы выковыривали пыжи из этих патронов, высыпали дробь, а вместо нее вставляли плохо обкатанные круглые пули. Патроны с пулями были и у Марка Леонидовича, но старые, подмоченные за дорогу. Потом мы сели на лошадей, поехали к задранному теленку. Поехали на лошадях для предосторожности: следы человека могли отпугнуть осторожного зверя. Теленок лежал в ста метрах от скотника, в редком березняке, наскоро припорошенный мхом и травой. Косолапый разбойник пытался оттащить тушу подальше, но что-то помешало ему. По смятой траве, по клочьям шерсти, разбросанной там и тут, легко было восстановить картину неравного поединка.