Чёртов угол - Алексей Александрович Олейников

Скорая увезла Виктора Георгиевича по сырой лесной дороге. Сотни раз он шёл по ней – зимой и летом, после дождя и в самый жар, на велосипеде, пешком или на тракторе. Сколько раз они вместе шли по ней. А теперь вот один уехал.

Никита посидел на скамейке. Покидал сушки в кучу крапивы у забора. Потом тётя Алина, мама Вадика, пришла и позвала его к ним домой. Никита согласился. Они поужинали, помотались по двору, покормили кур, обсудили дуру Смирнову, посмотрели телевизор. Дядя Лёша, папа Вадика, шумел, болтал и подбадривал. Под ногами моталась пухлая пушистая кошка Колбаса, вопила младшая сестра Вадика Олеся – она ругалась с Ваней, их самым младшим, нахальным трёхлеткой, который уже успешно раскидал лего и претендовал на Олесиных кукол. Во всём этом бардаке было столько жизни, что Никита забыл о том, что дед умер.

Накатило только вечером, когда они легли спать. Тётя Алина положила их на большом крытом крыльце, на раскладушках, и выдала по одеялу. Вадик ворочался, говорил о всякой ерунде, не решаясь сказать о том, что встало между ними тенью. Да и спроси он, что бы ответил Никита? Давай, держись? Даю, держусь.

Они будто бродили вокруг огромного невидимого провала, от которого тянуло холодом, и никак не могли перебросить через него мостик из слов.

– Жалко, что твой дедушка умер, – сказал наконец Вадик.

– Да, – ответил Никита. – Жалко.

– И что теперь будет? Как ты теперь один?

Никита молчал. Вадик поворочался ещё немного и заснул.

Сумерки наползали, становилось прохладно. Над холмом выплыла луна, как торжественный серебристый корабль.

Никита полежал ещё немного, потом встал и надел сандалии.

Тихо открыл дверь, вышел во двор. Осторожно, чтобы не греметь, отпер и закрыл калитку и пошёл по утоптанной тропинке, белой в призрачном ночном свете. Трава, раздробленная на полосы белого и чёрного, казалась отлитой из чернёного серебра. Шумел, то надуваясь, то сдуваясь, хор ночных кузнечиков и прочих тварей, купающихся в остывающем жаре, который поднимался от земли и клубился в травах. За околицей над головой пролетела сова. Никита снял сандалии и пошёл по тёплой земле и жёсткой траве босиком. Когда он шагал по оврагу, над ним замелькали летучие мыши. Наконец он поднялся на холм. Дом, припавший к его вершине, казался старым зверем, спящим во всякое время суток.

Никита вошёл, не зажигая света. Автоматически запер дверь на крючок. Обычно дед спал в той комнате, где он его нашёл. Никита – за стеной. Изба у них была пятистенок, и пятая стена делила её пополам. Никита сел на постель, снял со стены гитару, которая тускло блестела струнами в полутьме, провёл по ним. Взял аккорд. Лёг на кровать, положил гитару на живот и начал водить ногтем по ребристой поверхности басовой струны. Если бы кто-то спросил: «Что ты чувствуешь?» – он бы смог выдать этот звук. Это было то, что Никита чувствовал, – вибрирующее, металлическое, дребезжащее. Наверное, боль.

Отца Никита не помнил вообще. Александр Петрович, или Сашка, как его определял дед, исчез с жизненного горизонта их семьи, когда Никите исполнилось полтора года. Он был приезжий, не гуляевский, и мама с ним встретилась на ферме. Говорила, тракторист он, тверской, что ли.

Маму Никита запомнил. Она умерла, когда ему было шесть. Что случилось, он не знал. Дед сказал, что мать утонула. Взрослые, с которыми Никита пытался говорить, обычно меняли тему или отвечали: «Ну утонула, что уж тут». Сердце схватило, когда на пруду купалась, откачать не успели. Почему она его с собой тогда не взяла? Никита не помнил. Он вообще это время различал как сквозь пыльное стекло. Помнил, как скучал по ней, как ему было плохо. Помнил, как плакал – долго, безутешно и так сильно, что заболел. Его крутило, жгло и било. И сны, липкие, бесконечные сны, чёрная трясина, которая засасывает, и остров посреди этой болотины. Никита идёт, идёт и всё время оступается с кочек в тёмную грязь. Та тянет его вниз. Там, на дне, что-то страшное. Оно ждёт, хлопает толстыми губами, но Никита выгребает и снова идёт к острову. Он его видит – такой плоский, весь в редких тонких берёзках и сосенках, а ещё камень там, белый. На камне сидит мама. Его ждёт. А потом как-то отпустило: сны прекратились, температура спала. Полегчало.

Когда Никита встал с постели, он уже зажил другой жизнью. С дедом.

Горгыч мало с ним разговаривал, но много был рядом – и в обычном, повседневном, смысле, и в телесном. Часто придерживал за руку, приобнимал за плечи, касался запястья и всякий раз как-то вовремя – когда на Никиту накатывал давний озноб, отголоски болезни. Его отпускало, и можно было жить дальше. Дед оформил опекунство, и на следующий год Никита пошёл в школу в Василькове.

Когда Никита проснулся, то не сразу вспомнил, что случилось вчера. Полежал немного, повернулся. Рука коснулась гитары, которая лежала на полу. Тут он всё вспомнил, и вставать расхотелось. Мальчик накрылся одеялом и приготовился спать долго и яростно – о, Никита при желании мог и часов двенадцать выдать. Но сон не шёл.

Обычно дед в это время уже уходил по делам. На кухонном столе, который летом стоял на крытой террасе, всегда лежала пара бутербродов с крупно нарезанной колбасой и стоял стакан молока. И откуда его дед брал – загадка. В холодильнике Никита ничего такого никогда не видел, в магазине дед молока не покупал. Да и не магазинное это было молоко, домашнее.

Никита всё же встал и вышел, сонно щурясь. Ступая босыми ногами по прохладному полу, доплёлся до умывальника, долго фыркал, лил воду на затылок, тёр уши. Затем утёрся полотенцем, взглянул в зеркало. На него смотрел усталый и всё ещё сонный Никита Узов.

Мальчик вышел на крыльцо. Полосы утреннего света, разлинованного окнами в мелкие ромбики, лежали на истёртом коричневом полу и старой скатерти в синюю клетку. На столе стоял стакан молока и тарелка, накрытая блюдцем. Никита так и застыл. Подошёл, приподнял блюдце. Два бутерброда: белый хлеб, горбушка, отрезанная от кирпичика. Ещё тёплый. Как он любит. Никита осторожно попробовал – хрустящий. И молоко парное. Вчера на столе ничего не было. Да и если б дед оставил, за ночь остыло бы. Никита отложил бутерброд, подошёл к двери. Закрыта на крючок: как он вчера накинул, так и лежит. Мальчик поднял крючок, открыл дверь. На верхней ступеньке бетонного крыльца лежали