Детство Ромашки - Виктор Иванович Петров

class="p1">На месте свалки, схватившись за голову, сидел избитый босяк. Рубахи на нем не было. Он трясся, рыдал и бранился:

—Псы, подлые псы! Голодный, а вы!..

Я высвободил бадейку из сумочки, решительно подошел к нему.

—На, дядя, ешь квашонку, пожалуйста! Дрожащими руками он принял бадейку и припал к ней. Домой я вернулся без квашонки.

Выслушав меня, бабаня улыбнулась и как бы между прочим заметила:

—Делов-то! Не на дурное потратился. Блины и так хорошо съедятся.

10

Блины ели с сотовым медом. Дедушка из Иргизовки привез. И теперь рассказывал, как работал там да что повидал.

—Пятеро нас, балаковских, извозничало. Доски мы от реки на торговый склад лесоторговца Лиманова вывозили. В Иргизовке революция на нашу не похожа. Власть там называется Советом рабочих и крестьянских депутатов, а главным в нем безрукий солдат. По его распоряжению люди по, богатым дворам прошли и все имущество на учет взяли, а от хозяев—расписку: береги, не продавай и не отдавай. У Лима-нова тоже все переписали. Только успел он с нами рассчитаться, как люди для описи явились. Ну, переписывают там, а мы на улицу вышли, соображаем, ехать домой в ночь или заночевать. Порешили: заночуем. Пришли на постоялый двор. Гляжу, Никанор Лушонков из фургона лошадей выпрягает. «Как ты, Игнатьич, тут оказался? — спрашиваю.— Кто же склады на Волге охраняет?» Жаловаться на коменданта стал, ругать его всячески, а под конец сказал, что вслед за нами расчет потребовал. А ночью и вспыхни в Иргизовке пожар. Да ведь какой! Две улицы кряду заполыхали. Тут уж не заливать, а впору как-нибудь пожитки да людей со скотиной спасти. Кинулись мы людям на помощь. И Лушонков тоже свою пару запряг. В пожарище-то не сунешься, а оттуда, куда он вот-вот дойдет, вывозим в безопасное место детишек да имущество. Я это одной старушке с внучкой помогаю добришко на подводу грузить. Огненные головешки уж через двор летят. И слышу: по соседству во дворе баба криком кричит, упрашивает сундук ее вывезти. Замолчала — Никаноров голос раздался. «Вывезу, вывезу, голубушка. Только вот этот тулуп с валенками мои будут». Чего тут со мной сотворилось — не расскажу. Перемахнул я через плетень, взял его за грудки. Убил бы, если б не опомнился...

Я слушаю дедушку не перебивая и любуюсь им. Любуюсь не как прежде, не умной степенностью его речи, не покатыми широкими плечами и высокой грудью, налитой несокрушимой силой, не красотой его роскошной бороды и мягкостью всегда задумчивых серых глаз, а задушевностью его рассказа.

Намазывая блин медом, он продолжал:

—Больше семидесяти дворов в ту ночь выгорело, и все-то один к одному самые что ни на есть бедные дворы. А иргизов-ский председатель Совета в чем был, в том и выскочил. С его избы пожар начался. Вон ведь беда-то какая!

—Хватит, Наумыч, душу надрывать,— сердито прервала его бабаня и, толкнув раму, распахнула окно.

В горницу впорхнуло несколько лепестков с отцветающих груш. Один запутался в дедушкиной бороде. Выпутав его и положив на край тарелки, дедушка сказал:

К хорошим вестям, должно...

Вон они, вести-то, летят...— подпирая рамы чурочками, откликнулась бабаня.

Я глянул в окошко.

От базара через улицу мчался Серега. Одна нога в лапте, другой лапоть с онучей в руке держит. Выскочив во двор, я рванул калитку.

Д-д-дома? — едва выговорил запыхавшийся Серега, останавливаясь передо мной.— Д-дед Данила д-дома?

Дома.

Он скользнул мимо меня и, как на крыльях, взлетел на крыльцо.

Я ринулся за ним.

Серега стоял у стола и, кособочась, что-то доставал из-за пазухи.

—Сейчас, сейчас! — говорил он, обтирая лоб рукавом.— Вот!—и положил перед дедушкой два мятых листка бумаги.— На одной Захаровна написала, а на другой — Пал Палыч.— Запустив в карман руку, он выложил на стол связку ключей.

Дедушка недоуменно глядел то на Сергея, то на ключи. А бабаня подошла к столу и кивнула на бумажки.

—Гляди, Ромашка, чего в них писано.

Захаровну увезли,— сообщал Пал Палыч.— Полагаю, на пристань. По сведениям, сверху ожидается пароход. Бегу к Чапаеву и Махмуту. Сергей вам все расскажет.

Вторая записка была написана кривыми и почему-то только заглавными буквами:

Моим кулем не дорожитесь. Чего в нем есть, распихайте по добрым людям. До свидания.

Сама писала,—ткнул пальцем в бумажку Серега.—Они в двери ломятся, а она села и пишет. Написала, мне сунула, приказала вам отнести.

Ну-ка сядь да расскажи по порядку,— сказал дедушка, пододвигая Сереге табуретку,

Серега растерянно оглядел всех нас по очереди и сбивчиво заговорил:

Мы с ней горницу собирались белить. Мел развели. Я же у нее больше недели живу. Изба-то вся как есть пропыленная. Я все Захаровну боялся. Силы у нее — ужасти. Шкаф вон какой, а она его враз и поднимет.

Знаем мы это,— сухо сказал дедушка.— Рассказывай, когда увезли, кто?

А только что. Утром к ней доктор примчал. Поговорил, поговорил мирно, а тут как начал кричать, как начал! «Ты «Правду» запрещенную привезла! Говори, откуда?» А Захаровна говорить не стала, взяла его под ребра и вынесла на улицу. Он ускакал, а она в ту пору ж села и на бумажке писать стала. «Собирайся,— говорит мне,— беги с запиской к Даниле Наумычу». Начал я лапти обувать, а тут как раз ввалились сразу четверо. У одного веревка, а Лушонков сын леворверт на Захаровну. Я испугался, а она смеется. Лушонков ей бумагу протягивает, а она ему говорит: «Знаю, чего в ней. Спрячь. И веревку уберите. А то разгневаюсь да и попробую на вас, сколь она крепка». И с теми словами шаль накинула, бекешку надела — и к двери. Велела мне все запереть, а ключи вам доставить. Выходит она на парадное, а там уже тарантас вон какой широкий. Она в него, Лушонков с ней рядом брякнулся, а мужики на крылья встали и помчали. Я бежать, а на мне один лапоть, другой надевать некогда. Побежал, да глядь, не к вам бегу, а домой, к Пал Палычу. Сказываю ему, а он кричит: «Молчи!» — и враз тоже записку пишет и к вам гонит...

Та-а-ак,— приподнимаясь и расправляя плечи, произнес дедушка и постучал пальцем по кружку со стопкой блинов.— Ивановна, увяжи-ка их в рушник1, что ли. А ты, Роман, с ними на Волгу, на пристань. Захаровне передай.

На пустыре за Балаковом меня нагнал Махмут Ибрагимыч.

—Садись, Ромашка!

Я грудью бросился в пролетку, и он погнал рысака.

Волга слепяще играла на солнце. Чайки кружились в тихой